Андрей Войновский - Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка

С остервенением вытаскивая эту чертову, намертво застрявшую стрелу, я не мог не признать, что моя спутница абсолютно права: ведь этот бородатый «никто и ниоткуда» мог меня разделать прямо здесь, как свиную тушу, на окорока, огузки, рульки и тому подобное… О, Господи, ты милостив! Спаси и сохрани! Да что ж это за фарс такой? И кончится когда-нибудь все это?

– Ну, все! Хватит, – словно из искры разгоревшись в пламя, неожиданно и резко встало в позу мое человеческое достоинство, революционизируя на полную катушку. – Или ты мне дашь, как человеку, хотя бы десять минут на то, чтоб отдохнуть и отдышаться, или же я больше не сделаю ни шага. Все!

– А я вот думаю, что делать этого не стоит. Лучше пойдем, мой хороший. – Почувствовав участливую, но твердую женскую длань на своем по-прежнему ноющем плече, я, тем не менее, наконец-то услышал ласкающие, приятные уху интонации. – Сам же видишь: место действительно не самое подходящее для привала.

С таким аргументом мне очень сложно было не согласиться. К тому же, и надо это признать, вдова мне нравилась. Было в ней что-то для меня уж больно сильно притягивающее. Как магнит. Манящее и возбуждающее. Будоражащее воображение, одним словом.

– После отдохнем, родной. После. И думаю в более подходящих для этого условиях, – как мне показалось, с какой-то особой нежностью в голосе добавила она, старательно помогая надеть мне на плечи этот тяжеленный крест для моей травмированной спины: огромных размеров походный рюкзак, пусть даже сшитый по последним технологиям и стóящий немалых денег, кстати.

Вообще, неплохо было бы отметить, что денежки, потраченные только на одну мою экипировку, могли с лихвой бы обеспечить на год – а то и больше – безбедное существование скромному и непубличному многодетному семейству. А я все это с отвращением таскаю на себе. На то, наверное, и мира многоликость, чтоб с головой нырять ежесекундно в глубины всех его несоответствий. С трудом выныривая, каждый раз с вселенской жадностью вбирать соленый воздух вечной дисгармонии с собой и, обвинив во всех грехах волну за мощь и возрастающую силу, обратно уходить в глубины собственных пороков. Тогда, выходит, мир здесь ни при чем? Опять спускаемся к истокам: начни с себя и, может, станет легче?

Да, видимо, в результате полного физического истощения организма я невольно становлюсь философом. Вот только этого-то мне и не хватало. Ведь так, не приведи Господи, можно и поумнеть ненароком. А это, согласитесь, тоже своего рода крест.

Вот уж не предполагал, что и мне придется вспомнить о величайшем реформаторе сцены – незабвенном Константине Сергеевиче Станиславском с его знаменитым сакраментальным «не верю». И что только сейчас я наконец-таки удосужусь постичь, что называется, истинную философскую глубину данного изречения.

Если сказать вам правду, то ровно на вторые сутки нашего бредового путешествия я расстался с последними проблесками истлевшей, словно угольки в печи, покинувшей меня и канувшей в небытие надежды и уже окончательно смирился с катастрофичностью своего положения. Мечтать, как известно, не вредно. Но мое замкнувшееся от отчаяния воображение не могло допустить даже ничтожно-застенчивой мысли, что этот треклятый лес когда-нибудь да кончится и перед нашими радостными, очарованными взорами предстанет в своей неповторимой красоте богатое разноцветьем бескрайнее русское поле. И я, как подорванный рекордсмен, с безумными от счастья глазами навыкате буду наматывать стометровки вдоль живописной опушки, совсем не чувствуя усталости. Впрочем, нет, иногда останавливаться и, запрокинув свою трое суток немытую голову к синему безоблачному небу, буду протяжно выть на солнце во всю мощь данной мне Богом глотки: «Не ве-е-е-рю!». «Не ве-е-е-рю!» – будто раскатами разнесется по диким бескрайним просторам русского поля. «Не ве-е-е-рю!» – зычно зазвенит на макушках деревьев, когда я, сидя на пне, зачем-то с силой стану дубасить себя ладонями по не чувствующим боли коленкам, словно какой-нибудь дрессированный заяц из уголка Дурова или поймавший экстаз юный пионер-барабанщик.

Опять же, если вспомнить, в начале данного повествования я оставил за собой некоторое право выбора: либо, подобно Скрипченко на трибуне перед депутатами, мужественно выстоять, либо запеть. Я выбрал второе и громко запел. Запел, и крупные слезы ручьями полились из глаз моих, потому что в эту минуту пел вовсе не я. Это пела моя исстрадавшаяся душа:

«А что же твоя несравненная спутница?» – спросите вы меня. А вот с этой-то как раз, по-моему, у нас все в полном, как в народе говорят, ажуре: «…стоял он средь могучих волн, и дум великих был полон». Пожалуй, ничто иное не смогло бы так точно по смыслу отразить душевное состояние Людмилы Георгиевны Неказистой, как сия цитата. С силой сжав кулачки, не двигая конечностями и не моргая глазами, она стояла на краю опушки, вдаль устремив свой пронзительный, предельно сосредоточенный взгляд, ничего, казалось, вокруг себя не замечая.

Однако, когда шквал моих эмоций немного поутих, Людмила неторопливо повернула голову в мою сторону и на удивление спокойным тоном произнесла:

– Ох, Грибничок, ну до чего же ты у меня эмоциональный… Ой, прости, – скорее, для приличия всплеснула она руками, – забыла. Но все равно, не стоит себя так растрачивать понапрасну. Надо беречь силы. Тем более что нам с тобой осталось-то, кажется, совсем чуть-чуть.

От услышанного моя настрадавшаяся за время похода задница с невыпущенными шасси приземлилась обратно на твердую поверхность подгнившего пня, больно ударившись об него ни в чем не повинным моим же собственным копчиком.

– Да не расстраивайся ты так, – продолжали звучать бесстрастные нотки, – самое трудное уже позади. Подъем, мой хороший. Вставай и пошли.

– Ну и куда, родная, мы с тобой двинемся на сей раз? – блаженная улыбка не сходила с моих губ. Я походил на дурачка, во всем согласного со всеми.

– Да я вот думаю, что вдоль опушки мы и двинемся. – Серьезность ее тона не вызывала сомнений. – Должно быть где-то там.

Я не стал уточнять, где именно и что конкретно должно было быть «где-то там», а только, как и прежде, болванчиком кивнув головой, не без труда поднялся с подгнившего пня, осторожно потирая ушибленное место.

Цепляясь за ветки и спотыкаясь о коряги, мы прошкандыбали вдоль опушки около двух или трех километров, пока не уткнулись в идеально заасфальтированную дорогу, в две полноценные полосы (туда и обратно), с белой, как и положено, разделительной разметкой.