Марина Палей - Long distance, или Славянский акцент

Секундная пауза.

Взрыв смеха.

Женщина хохочет невероятно громко.

Хозяин, багроворожая гора мяса, на миг забывает про нож.

Смеется и официант. Начинает робко, оглядываясь на хозяина. Заканчивает, глядя женщине прямо в глаза.

Что-то примиряет этот совместный смех.

“Вы очень добрый и красивый вумэн. Очень! Пожалуйста. Ай инвайт ю ту май хоум. Пожалуйста!.. Я очень-очень хорошо приготовить э диннер. Ит из тру. Иджипшен библ всегда вкусно готовить! Дон’т би эфрейд! Пожалуйста! Можно?..”

Чуть позже.

Женщина за стеклом кабины.

Видимо, говорит с подругой.

Может, с собой?..

“Сколько это может продолжаться?! Я устала! Почему бы нет?.. А что, разве сейчас меня не насилуют? Ну, изменится форма насилия... Хотя бы конуру свою оплатить за месяц! И потом, я художница, мне нужны детали! Свобода?.. Не смеши. От смены континентов меняется только форма зависимости. Да нет!.. Это не Гегель сказал!..”

Сразу после этого.

Наскребает последние центы.

Наглатывается дешевой, быстро заглушающей голод дрянью.

Потат, майонез, потат.

Итог: желудок жадно и ласково принял пищу.

Впрок. Наперед. Про запас.

У него дома она думать об этом, слава Богу, не будет.

“Зачем ты заходила в снэк-бар?” — “Я хотела купить себе новые туфли”. — “Разве они там продаются?” — “Нет”. — “Зачем же ты заходила?” — “Потому что хотела купить туфли”. — “Найс, хе-хе... Ты очень веселый женщина! и добрый! и ты бью-у-у-у-тифул!.. Иджипшен библ...” И т. п.

“Давай я покупаю красивый египетский еда?” — “Покупай что хочешь”. — “Что-нибудь пить? Сок? Пепси? Спа?” — “Вино”. — “Какое? Сколько бутылок? Я покупить все, что ты показать”. — “Любое. Up to you”. — “Сорри?” — “Да делай что хочешь!”

Тоска. Кому повем печаль мою?..

Сквозь стекло витрины видна парочка. Девяностолетние супруги в духе немецкого экспрессионизма. Маленькие, сплющенные в направлении сверху вниз. Муж, храня мужскую дистанцию, на два пальца выше. Намертво сцеплены под ручку, полный клинч. Загипнотизированные зеленым светом, испуганно и покорно семенят на тот берег... Стараются именно семенить, не ползти...

Огромная, пустая и страшная дорога. Стая машин, пригнав к одной линии, по-волчьи застыла перед прыжком. Иллюзия остановки времени. Трусливая аберрация. Все равно поток искорежит... сомнет... вычеркнет из пейзажа...

Старичок в костюмчике цвета мокрого пепла... Старушка в темной приплюснутой шляпке... Точно в щербатой тарелочке, что из рода скромного антиквариата... Черная сумочка, темно-зеленый костюмчик... Черна кладбищенская земля, в которой они вот-вот оба исчезнут, сильна темной зеленью трав, что покроет их. Кто первый? “Только не ты!” — “О нет, только не ты!” Горбатенькие, слитые временем в неразрывность. Так ли? В том, как судорожно сцеплены руки, слышится: “Господи, только не ты!..”

...Куда мне девать себя от ее приплюснутой шляпки?

Отойди от окна.

А толку?

Все равно отойди.

Появляется египтянин. На лице — влажная, как дыня, улыбка, в руке — огромный фирменный мешок от P&P. Мешок распираем корпоративными дарами Запада и Востока.

На этот несколько перегруженный натюрморт художница взирает более чем нейтрально. Когда не хочется есть, и впрямь чувствуешь себя человеком.

Табличка на двери: “Mr. N. Bacilli”.

Звяканье связки ключей.

“Это твоя фамилия?” — “Ноу. Хозяина”. — “Квартиры?” — “Квартиры и кафе. Но он здесь не жить, дон’т би эфрейд!” — “Ха! Было б чего бояться”. — “Он хороший мэн. Он мой родственник. Он давать мне работа!” — “Противная фамилия. Бац! — бациллы, бициллин... Остерегайтесь случайных связей”. — “Сорри?”

Жилище...

Жилище? Нет, а тебе-то какие такие чертоги здесь грезилось узреть? Подумаешь тоже! — наперсница Нефертити с дружеским визитом к наложнику Клеопатры...

Жилище?.. С пересчетом на жанровую сценку в духе передвижников здесь органичен (и очевиден) пролетарий в застиранной майке. Тридцать лет и три года он фрезует, знай, на “Арсенале”, а его старуха (то бишь жена после первых же родов) пьет, впополаме с ним, водку. Учетчица в трансмехдепо, а хотела бы стать бригадиршей, чтоб другие учетчицы были б у ней на посылках. Трое детей (для расширения площади) настрогали старик со старухой, школьница дочь не пойми от кого залетела: водка, побои, чтоб помнила; водка, горзагс и роддом. Несколько ценных вещей накопили старик со старухой: в “зале” цветной телевизор (взятый в кредит), “шифоньер”. Крестная первой жены: приезжала с Гусилищ на Пасху, в Центре лечили с бесплодия, а умерла с аллергий. Зина, от мужа золовушка, женщина с образованием: слезы, курорты, женатики, слезы, аборты, дурдом. Шурин, что зубы посгнившие, тот угорел еще в майские, так ненавидел Америку, что про семью и забыл.

Ну и т. п.

А тебе чего бы хотелось? Не тебя ль элегантно пришпилил классик: “...он принадлежал к тому типу людей, кои, скажем, воображая себе Индию, видят не багрового от жары английского чиновника, а непременно факира”. (Вроде бы так.)

То есть, проще говоря, ты хочешь, чтоб тебе тут Изида с Озирисом чай да сахар подавали. Так, что ли? Ну, так... Но их нет даже в Египте — не чая с сахаром, в смысле, — Озириса и Изиды там нет... А может, и не было... Дело не в них! Но Боже мой, почему сие человеческое жилище не имеет ни одного, ни единого отпечатка человечьей души? Почему? Ну, пусть эти отпечатки были бы проявлены через постыдное тело (а через что же еще?), пусть это были бы самые побочные, самые что ни на есть окольные проявления души, выказанные через очевидные физиологизмы, пусть это были бы следы застарелой мочи, спермы, еды, бурой высохшей крови, блевоты, “синих пятен вина”, кала — чего там еще входит-выходит из человека? — но только не то, что показывают мне сейчас, не это удушающее ничто, как будто люди здесь сроду не ели, не пили, не мотали друг другу нервов, не умирали, не слепли в тоске, будто они не бывали сбитыми с толку минутным восторгом, не рожали, не чахли от жалости и отчаянья... Да мало ли еще чего “не”...

Электрическая плита. Стиральная машина. Койка для сна. Телевизор, конечно. Даже антенна-тарелка торчит на балконе. Убранство покоев: всенепременный, справляющий скромную нужду купидон — гипсовая дрянь на дээспэшных дверях ватерклозета; на всех плоскостях — то ли всепроникающие, то ли и впрямь директивные сердечки (I LOVE YOU) — абсолютная копия свиных или бабьих задов в сакральной позиции совокупления, две-три рамочки с рынка, — конечно же медные, кружевами обрамляющие бесплатные календари, а также суррогаты рекламной нечисти и квазикартинки с помойки, — о, как страшно, если это и будет последним, что видит умирающий человек! (А если это постоянно видит живущий?..)