Булат Окуджава - Упраздненный театр

Она поделилась с Изой. "Не верю, ‑ поморщилась Изольда и посмотрела на пылающую Ашхен, и спохватилась, ‑ впрочем, все может быть, Ашхеночка... Конечно... А почему бы и нет?.."

Конечно, думала Ашхен, Бога нет, как воображают несчастные неудачники, но если бы он был, если бы он и впрямь существовал там, где‑то, в недоступных сферах, прозорливый, вечный, озабоченный человеческой судьбой и справедливостью, если бы он был, он бы, несомненно, помог ей встретиться с Лаврентием! "Если бы ты верила в Бога, ‑ сказала Мария как бы между прочим, как бы в шутку, ‑ ты бы сказала: Господи, помоги мне... И он бы, может быть, и помог..." ‑ "Перестань, мама! ‑ прикрикнула Ашхен в отчаянии. ‑ Не мучай меня!.." И отвернулась от матери и, зажмурившись, прокричала в душе, глубоко‑глубоко: "Господи, помоги мне!.." ‑ и тотчас залилась краской.

Через несколько дней случилось чудо: ей пришло уведомление на служебном бланке, в ответ на ее заявление, что народный комиссар внутренних дел примет ее в назначенное время!

И она вновь воскресла. Мария поглядывала на нее, пряча счастливую улыбку. Манечка по обыкновению сияла и чмокнула Ашхен. Шура Андреев снисходительно молчал, женщины казались ему чрезмерно наивными. Он, конечно, хотел благополучного разрешения этой истории, он думал о Манечке, но не забывал и о себе.

В назначенный день Ашхен вытащила из гардероба свой старый серый костюм. Он оказался слишком широк, и Мария украдкой ахнула: так похудела ее дочь. Но Ашхен не придала этому значения. Это был недорогой коверкотовый костюм, исполненный в стиле минувших лет. Светло‑розовая блузка и черные старенькие туфли вполне с ним гармонировали. Она даже слегка припудрила лицо, особенно ‑ слишком угрожающую синеву под глазами, и вдруг почему‑то вспомнила, что когда Лаврентий пришел к ним на Грибоедовскую улицу в Тифлисе, в начале тридцатых, и они вместе праздновали новоселье, она была в этом же костюме. Нет, подумала она, он ничего не сможет сделать, потому что если бы был один Шалико, можно было бы уповать на печальную несуразицу происшедшего, но все, все: и Миша, и Володя, и Коля, и Оля, и Саша!..

Она доехала до центра на троллейбусе и пешком пошла на Лубянку. Она совсем не волновалась, что‑то былое, железное, возникло в ней, что‑то неукротимое и бесстрашное. Быстро дошла. Затем многочисленные формальности в абсолютной тишине, и возникший из этой тишины молодой человек в цивильном черном костюме... а она‑то думала!., учтиво сопровождал ее по ковровым дорожкам и в лифте, и вновь ‑ по коридору. Она совсем успокоилась и даже представила Лаврентия в наркомовском кресле, маленького, грузного, утопающего в этом кресле, одетого в какой‑нибудь нелепый мундир, важного, как это бывает у всех, когда из грязи ‑ в князи... из Тифлиса ‑ в Москву... Молодой человек у двери слегка прикоснулся к ее локтю, направляя, и они вошли в просторную приемную. Было светло, чисто, строго. Секретарша за громадным столом мягко ей улыбнулась. Ашхен уже отвыкла от этих знаков расположения. Она успела подумать об одном, что если они окажутся вдвоем, надо будет, как в старые времена, сказать ему, не придавая значения этим стенам: "Послушай, Лаврентий (вот именно ‑ Лаврентий), мне даже странно убеждать тебя... было бы смешно, если бы ты мог подумать, что Шалико... Какой он большевик, ты знаешь не хуже меня... Тут, видимо, рука этого ничтожества, твоего предшественника... Преступная акция... Ты ведь сам прекрасно все понимаешь..."

Ее пригласили войти в распахнутую дубовую дверь, и маленький, короткошеий, плотный Лаврентий, тот же самый, тот же самый, бросился к ней навстречу. "Ва, Ашхен! Ашхен!.. Куда ты пропала?!.. Сколько лет!.. Слушай, куда ты пряталась?!. (Как будто забыл, что Шалико из‑за него укатил на Урал!) Генацвале, генацвале!.." Она немного оторопела.

Он был в обычном коричневом костюме, слегка помятом. У белой в полоску сорочки был непомерно широкий воротник, на короткой, толстой шее галстук выглядел неуклюже, и его узелок наполовину прятался под воротником. Лаврентий как Лаврентий. В том же посверкивающем пенсне. Всегда ей мало симпатичный, но ведь давний соратник по партии!

Он усадил ее в мягкое кресло. Сам уселся напротив. Она еще подумала, что хорошо бы без пошлых шуточек, но он и не думал шутить. "Вайме, вайме, сказал он тихо, ‑ что натворил этот мерзавец!.." ‑ "Ну хорошо, что это выяснилось, ‑ сказала она строго, ‑ ты ведь не можешь сомневаться, что Шалико..." ‑ "Как ты похудела! ‑ воскликнул он. ‑ Вайме, займе!.." ‑ Потом сказал очень по‑деловому: "Ашхен, дорогая, навалилось столько всего... оказывается, такой завал всяких преступлений! Так трудно это все освоить, исправить... ‑ внезапно повысил голос, ‑ но мы разберемся, клянусь мамой! Не я буду, если не разберемся!.. ‑ и схватил ее за руку. ‑ А Шалико я займусь завтра же, ты слышишь?.."

Она с трудом удержалась, чтобы не расплакаться, и поэтому резко встала. Он поднялся тоже. Он пошел с ней к двери. "Вайме, Ашхен, кто мог подумать, что мы так встретимся..."

Внезапно что‑то произошло. Наступила тишина. Секретарша кивнула ей с улыбкой. Молодой человек сопровождал ее до выхода.

Она сразу же отправилась в свою артель и трудилась до самого вечера. Дома, размякшая, улыбнулась Марии и в ответ на ее немой вопрос сказала: "Обещал. Посмотрим. Как будто не врал... Очень возмущался, представляешь?.."

Ночью ее забрали...

1989‑1993

Кукурузная лепешка.

Круглая глубокая печь.

Грузинский хлеб.

Стыдно (груз.).

"Многия лета", грузинская заздравная песня.

Горе мне! (арм.).

Дорогой (арм.).

Один, два, три, четыре... (арм.).

Десять (арм.).

Мясное блюдо, наподобие голубцов, с виноградным листом вместо капусты.

Счастье мое... радость моя (арм.).

Моя радость (букв, "унесу твою боль", арм.).

Грузинская крестьянская шапка.

Район в Тифлисе

Что поделаешь... (груз.).

Моя дорогая (груз.).

Мама... мамочка (груз.).

Бедняга (груз.).

Что поделаешь? (арм.).

Овечий сыр.

Молодое вино (груз.).