Богомил Райнов - Инспектор и ночь

Наступил последний день. Накануне вечером я попросил Еву собрать вещи, потому что она не пускала меня к себе домой. Она мне сказала, что это нетрудная задача, потому что весь её багаж умещается в одном чемодане. И вот теперь наступил последний день. Мы встретились на пристани возле отеля, и, помогая ей сойти с пароходика, я торжественно сообщил, что уже купил билеты и завтра утром мы уезжаем. Не возразив, Ева предложила:

— Пойдём куда-нибудь, выпьем по чашке кофе.

— Выпьем кофе и чего-нибудь покрепче, — заявил я, — потому что у меня есть восемь тысяч на питание. Видишь, каковы плоды экономной жизни.

Она кивнула, но даже не улыбнулась в ответ, и я только теперь заметил, что её лицо бледно, а под милыми карими глазами лежат тени усталости.

— Что с тобой? Ты не спала? — спросил я.

— Ничего. Пойдём пить кофе.

Мы сели за Столик на шумной улице, ведущей от вокзала к городу. Вокруг нас сновали мальчики из отелей, нагружённые корзинами с хлебом, продавщицы, толкающие перед собой тележки с огромными целлулоидными куклами или дешёвыми стеклянными изделиями, отражавшими всю пестроту этого летнего утра.

Ева молчаливо выпила свой кофе, задумчиво посмотрела на меня, потом сказала;

— Знаешь, Жан-Люк, я думала всю ночь. Я не поеду с тобой. Не могу.

Мне показалось, что в глубине души я знал, что она так скажет, знал, но, боясь правды, лгал себе, что ничего не знаю.

— Ты не спала, — ответил я, — и сама не знаешь, что говоришь.

— Не обращайся со мной, как с больным ребёнком. Очень хорошо знаю и поэтому имею смелость сказать тебе это.

— Постой, — остановил её я. — Давай начнём сначала. Вчера вечером мы договорились, что ты поедешь, не так ли?

Она молча кивнула.

— И договорились также, что ты соберёшь свои вещи. Ты их собрала?

— Собрала… То есть, начала собирать и именно, когда собирала все эти тряпки и мелочи, вдруг поняла, насколько нелепо выглядит всё то, что мы с тобой задумали. Это невозможно, Жан-Люк, понимаешь, невозможно.

— Но почему?

— Почему? Существуют сотни самых различных «почему». Потому что я совсем из другого мира, потому что я не смогу прижиться в твоём квартале, потому что мы с тобой совсем разные люди…

— Что из того, что разные? Разве до сих пор мы не были разными, разве мешало это нашему счастью?

— Но пойми, что это совсем другое дело. Здесь мы пережили дни любви, первые дни, здесь были безделие, и уйма свободного времени, и твой отпуск, и Венеция, и Лидо, а там всё иначе, там не будет шуток, там будут дни работы, все одинаковые и длинные. Я хорошо себя знаю и знаю, что не буду счастлива и не сделаю счастливым тебя.

— Ты расстроена, — упорствовал я. — Всё это от бессонной ночи и призраков прошлого.

— Ну хорошо, а можешь ли ты прогнать эти призраки? Разве можешь развеять их просто так… — Она замахала руками, словно развеивала табачный дым. — Ведь это прошлое будет преследовать меня и отравлять жизнь прежними мечтами, пусть для тебя глупыми, но живыми для меня, укоренившимися в моём сознании.

Я рассеянно слушал её и напряжённо думал: «Человек науки, живущий своими книгами и другими подобными вещами, и женщина, мечтающая о довольстве, разнообразии, блеске, туалетах, — и ребёнку ясно, что это самый невозможный союз.»

Я всё молчал.

— Пойми, Жан-Люк, может быть, не стоило говорить тебе всё это, но мне хочется быть до конца искренней с тобой. Я свыклась с мыслями о стольких вещах, жила с ними долгие годы, и сейчас они сильнее меня, и я не могу прогнать их, как бы ни хотела, не могу.

— Послушай, — остановил я её. — Я скажу тебе кое-что, но прошу выслушать меня спокойно. Выпей ещё кофе, ты и в самом деле измучена.

— Не хочу больше кофе.

— Тогда слушай: я не стану досаждать тебе глупыми упрёками, вроде «значит, тряпки тебе дороже, чем я». Ты искренна, и этого достаточно. Я не стану говорить и о себе. Я принимаю тебя такой, какая ты есть, и знаю, что, как бы трудно ни пришлось, буду счастлив и что единственное возможное несчастье, большое и непоправимое, — если ты останешься здесь. Итак, я исхожу из того, что вопрос только в тебе. Ты говорила о довольстве, блеске, разнообразии и прочих подобных вещах. Если бы тебе предлагали всё это, разговор был бы излишним. Ты выбирала бы между двумя вещами и выбрала бы то, что тебе больше по сердцу. Но пойми, Ева, что ты не выбираешь между двумя вещами, ты выбираешь между реальным, досягаемым и иллюзией, между возможной скромной жизнью и блестящим миражем. Мираж, за которым ты гонишься, — ложная цель.

Она попыталась возразить, но я снова остановил её.

— Я совсем ясно вижу жизнь, которая предстоит тебе в этом городе. Хочешь, я опишу тебе её? Ты будешь сидеть в своём скучном магазине между купальниками и халатами и ждать. Будешь бродить по пляжам и возле казино и ждать. Будешь нарываться на нахалов, отделываться от них и ждать. Будешь питаться кое-как, чтобы иметь деньги на одежду, будешь ломать голову над тем, как из дешёвого сделать дорогое, и ждать. Будешь одинока, будешь по вечерам одна возвращаться в свою нищенскую комнату и ждать, будешь плакать в одиночестве, тосковать в одиночестве и ждать. И придёт время, когда ты с ужасом заметишь, что лицо начало увядать, что вокруг глаз появились мелкие морщинки, цвет волос поблёк. И тебя охватит паника, потому что у тебя больше не останется времени ждать, и ты закроешь глаза и остановишься на первом, кто пожелает тебя, будь то Старик или кто-нибудь вроде него.

Нужно было сказать ещё что-то, но я не успевал собраться с мыслями. Нужно было это сказать иначе, но не было времени на то, чтоб подбирать слова. Я говорил и говорил, словно обилие слов могло остановить её.

— Ты думаешь, вероятно, что я предполагаю худшее, чтобы испугать, задержать тебя. Но что тогда лучшее? Богатый супруг? Шанс один на тысячу? И даже если ты встретишь его, каким он будет? Будет ли понимать тебя, любить не только твоё тело, даст ли тебе, по крайней мере, самое лёгкое — блеск и довольство? В твоём положении невозможно быть слишком разборчивой. Один на тысячу… один на тысячу, что ты найдёшь его, но найти такого, какого хочешь ты, — шанс один на сто тысяч.

Она подпёрла ладонью усталое лицо и прошептала, не поднимая глаз:

— Оставь сотни и тысячи. Разве ты не понимаешь, что дело не в цифрах…

— Я просто хочу показать тебе, что ты ждёшь невозможного.

— Может быть. Не знаю. Но другое тоже невозможно для меня. Невозможно для меня такой, какая я есть.

— Неправда. В этом твоя вторая ошибка. Ты веришь в мираж, а не хочешь поверить в реальность, в то, что существует, в себя и в меня. Ты боишься реальности только потому, что она тебе неведома, она страшит тебя только неизвестностью. Ты напоминаешь новичка, который впервые получает толстые книги и думает, что никогда не постигнет их премудрости, а потом постигает эту премудрость, как постиг её его отец и постигнет его сын.