Богомил Райнов - Инспектор и ночь

Тот, что сидит поближе к свету и отстукивает на машинке очередной канцелярский шедевр, недовольно поднимает голову.

— Что вам угодно?

Передо мной — стареющий франт, который прилагает все усилия к тому, чтобы не выглядеть стареющим.

— Маленькую справку, — отвечаю я с располагающей улыбкой.

Улыбка не даёт эффекта.

— А именно?

— Я бы предпочёл поговорить наедине, — бросаю я выразительный взгляд на человека в глубине берлоги.

Димов, явно раздосадованный, решается наконец выйти из-за письменного стола. Мы направляемся во двор.

— Не знаю, будет ли здесь удобно, — киваю я на проход, по которому движется нескончаемый поток людей.

— Отчего же? — хмурится Димов. — Ведь речь, насколько я понял, идёт о какой-то маленькой справке.

— Как хотите. Ваш сосед Маринов найден сегодня утром мёртвым.

— Что?! — Лицо Димова выражает изумление в превосходной степени.

— Отравлен.

— То есть как это отравлен? Кто его отравил?

Изумление почти настоящее. Или человек до такой степени сумел вжиться в свою роль.

— Я то же хотел спросить у вас.

Реплика производит известное впечатление. Димов на секунду опешивает. Потом лицо его приобретает привычное нагловатое выражение.

— Ошиблись адресом, товарищ.

— Но вы служили чиновником у Маринова, а затем находились с ним в дружеских отношениях, — перехожу я к фактам.

— Никаким чиновником я у него не был. Работал одно время подённо, потому что, — тут его голос становится подчёркнуто назидательным, — таким как я, чтобы получить диплом, надо было одновременно работать. Да. Да. В отличие от маменьких сынков, таким, как я, приходилось самим зарабатывать себе на хлеб.

— Очень приятно, что я имею дело с человеком из рабочих.

— И ни в каких дружеских отношениях мы с ним не были. Если только не считать дружбой то, что я соглашался иной раз сыграть с ним вечером в кости.

— Ясно. Тогда, видимо, меня попросту ввели в заблуждение. И всё же, если у вас есть какие-то соображения, то в интересах следствия…

— Никаких соображений у меня нет, — перебивает меня Димов. — И вообще я не могу понять, почему вы выбрали меня Отравления, насколько мне известно, — это скорей по части врачей. Обратитесь к доктору Колеву. Он лечил в последнее время Маринова. Спрашивайте у него…

— Прекрасная идея. Почему бы и нет? Но я, откровенно говоря, возлагал на вас большие надежды.

— И зря. Говорю — вы ошиблись адресом…

— Ну, в таком случае… — я развожу руками, и Димов уже поворачивается чтобы идти, как я останавливаю его вопросом

— Вы не помните, где вы были вчера вечером.

Димов растерянно дёргает головой, но тут же выпаливает:

— Меня не было в Софии.

— А где вы были?

— В Ямболе. По делу, которое я сейчас веду. Вернулся сегодня утром поездом в 5.40

— Весьма своевременная поездка.

У Димова, я чувствую, крутится на языке какая-то не очень изысканная реплика, и, чтобы спасти его от нарушения, именуемого «неуважение к исполнителям закона», я поворачиваюсь к нему спиной и ныряю в туман.

Дабы подвести черту, отмечу: в принципе я не имею ничего против адвокатов, но этот мне явно не по душе. А костюм у него ничего… Спросить бы адрес его портного… Это было бы единственной светлой точкой в общем мраке картины.

Доктор Колев — сосед Маринова. Что ж — познакомимся с доктором Колевым. Хотя я знаю, что люди в таких случаях перебрасывают тебя с рук на руки, как мяч. Грубо говоря, играют тобой. И невдомёк им, что порой бывают очень опасные игры. Тут услышишь что-нибудь, там — и мяч растёт, точно снежный ком. Надеюсь, вы меня понимаете?

Дождь почти перестал, но мне по опыту известно, что дождь, который «почти перестал», — самый гнусный, самый омерзительный. Он насквозь пронизывает собой атмосферу, включая прохожих, машины, дома, и устраивается в ней так прочно, словно будущее — за ним. Дождь, который «почти перестал», за какие-нибудь полчаса так пропитывает одежду влагой, что вы, ей-богу, прибавляете в весе больше, чем на курорте.

Именно это со мной и происходит, пока я дохожу до поликлиники. В поликлинике, к счастью, тепло, но тут мне уготовано новое испытание. Кабинет, который я должен посетить, — не для лиц моего пола. Мне приходится с любезной улыбкой слегка растолкать ожидающих приёма дам, потерпеть, пока очередная пациентка выйдет от доктора, и в свою очередь прорваться в кабинет гинеколога.

Мужчина в белом врачебном халате недоуменно поднимает брови. И только когда он, взглянув на удостоверение, убеждается, что я пришёл не на осмотр, лицо его приобретает обычное выражение. Выражение, надо сказать, не очень приветливое, хотя и не такое надменное, как у давешнего адвоката.

Пока доктор Колев моет руки, я продолжаю наблюдать за ним. Нет, это человек не типа Димова. Тот бонвиван и наверняка подлец, а этот суховат, не очень общителен, немножко, может быть, мизантроп, но поглощён своей работой, даже педант, пожалуй. Такой педант, что ещё, наверно, два часа будет мыть руки под краном.

В это мгновение доктор Колев, чтобы разрушить мои построения, берёт полотенце и, взглянув на меня, слабо, робко улыбается. Одна лишь улыбка — и все мои догадки разом летят к чёрту. Худое лицо становится добрым, всепонимающим и совсем не хмурым, а просто по-человечески усталым. Вы скажете, что улыбки могут лгать. Но не такие непроизвольные, неосознанные…

— Почему вы не сядете? — спрашивает врач, вешая на место полотенце.

— Я не вижу, на что здесь можно сесть, кроме гинекологического кресла…

На худом, усталом лице снова появляется тень улыбки.

— Ну, почему в гинекологическое кресло?.. Садитесь за мой стол.

Я не отказываюсь. После часа скитаний в холодном тумане, под дождём, это свыше моих сил. Я располагаюсь в кресле и, чтобы придать себе добродушный вид, сдвигаю шляпу на затылок. Колев садится на краешек стола и предлагает мне сигареты.

— Возьмите мои, — отвечаю я. — Чтобы вас не упрекнули подкупе.

— В таком случае ваши действия могут быть истолкованы, как нажим, — парирует он, но берёт.

Мы понимаем с ним друг друга. Жаль только, что люди, с которыми мы друг друга понимаем, обычно бывают меньше всех осведомлены об обстоятельствах убийства.

— Речь идёт о Маринове, — начинаю я. — Его нашли сегодня утром мёртвым.

Врач какую-то долю секунды размышляет над моими словами. И решает играть в открытую.

— Я уже знаю.

— От кого?

— Это очень важно — от кого? — спрашивает он, но надо понимать: «Так-то ты мне платишь за искренность?»

— Может, важно, а может быть, и нет.

— Мне сообщила Баева.

— А почему вам? И почему именно она?

— Мне, потому что я её врач. Именно она — потому что именно она моя единственная пациентка в доме.