Людмила Петрушевская - Черная бабочка (сборник)

Однако через неделю — эта неделя проехала спокойно — мать уговорила Галю (посидишь дома со справкой спокойненько, да и я отдохну от этого позора) — уговорила ее отправиться к врачу.

Вошли через какой-то вход, где висела табличка со страшным названием «Психоневрологический диспансер», и Галя было застопорилась, но мать ей сказала, что справку о переутомлении дадут только здесь, так как болезни никакой нет. Галя возразила, что ей не нужна справка, ходить туда она больше не будет, а мать только вздохнула: «Опять вопрос, подумай обо мне!»

Почему-то Галя подчинилась и пошла, и так все и поехало, кончилось буйным отделением опять.

Галина мать, кстати, оказалась преданной матерью — передачи, цветы, беседы с докторами, подарки от фирмы косметики, билеты на презентации, концерты, всё. Круги шли по воде, подруги восхищались тем мужеством и упорством, с которым несла на себе свой крест бедная мать сумасшедшей.

Мало того, мама забрала Галю из больницы раньше срока. Девочка показалась ей подавленной уж слишком.

Врачи перестарались и сделали из красивого, первосортного, хоть и буйного, подростка какую-то смирную тетку без возраста, с двойным подбородком, брюхом и толстыми ляжками. Тетка, утопая в собственных щеках, глядела на мир мутным взором и тихо отвечала на вопросы.

Это произошло после тридцатидневного карантина по случаю эпидемии гриппа.

Мать уронила слезинку и тут же под расписку заграбастала свое толстое убоище домой, и — о, подвиг матери! — совершила буквально чудо. Бегала один час в день со своей громадной теткой, наняла массажистку, кормила Галю утром, уходя, и вечером. В холодильнике было пусто, гениальная идея.

— Я плохая, — твердила тетка. — Мне надо уйти.

То есть шизофрения в разгаре.

Мать Гали не могла не работать, но она сделала так, что ученики приходили к ней в дом, чтобы контролировать тетку полностью.

Ученики ласково и предупредительно обходились с бедным толстым существом, которое еле волоклось мимо, проходя, допустим в кухню. Причем попусту — в холодильнике был только кефир. Она его пила обливая себе грудь, ела сырые овощи, морковь и капусту, и все это на глазах у учеников: хрум-хрум — грызь — ням-ням, свое хлебало раскрыв с чавканьем.

Тетка не желала читать, хотела только смотреть телевизор, при том она не принимала никаких лекарств, но мать изворачивалась как умела и шприцом вкалывала в кефир дозу успокоительного.

Полгода должно было пройти, прежде чем вернулись все прежние формы, худоба, красота и кошмары. И опять была родная больница. То есть умная мать (слава ей и хвала) не отдала теперь ее, а водила девочку к врачу все в тот же диспансер и уводила ее обратно. И так приучила ее не бояться.

В первый только раз было тяжело, Галя не шла, пришлось уколоть в кефир в полуторном размере и обещать мороженое.

Тогда она двинулась, плохо соображая, врачи были ею довольны, сказали, что прогресс налицо.

Сколько еще было приливов и откатов, рассказов по телефону — ну и дело пришло к тому, что больная заподозрила насчет кефира и вообще перестала есть. То есть она нашла в помойке шприц со следом кефира на игле: умная бестия! Или мать потеряла бдительность.

Начался новый этап борьбы — голодовка. Галя подозревала мать со всей силой воображения заслуженной шизофренички и боялась кусок проглотить, а не то что нормально сесть и поесть. Вот тут и пришлось ее госпитализировать силой. Приехали два санитара.

Галя горько плакала, идя в их объятиях, тихо плакала, понимала, животное, что начнешь биться — посадят опять в буйное.

Видимо, она на всю свою небольшую жизнь сохранила злую память о буйном отделении.

Вот так все и происходило. Мать Гали в кружке преданных, все понимающих подруг, и юная шестнадцатилетняя красотка, худая как скелетик, язва и бич матери.

В больнице ее, разумеется, стали открыто колоть и кормить, но Галя научилась совать палец буквально в пищевод. Вызывала рвоту. Всё разгадали, теперь ее привязывали и кормили через нос в зонд.

Все это докладывали матери, она, бедная, порывалась увезти ребенка домой и через месяц, не обращая внимания на упреждения врачей, заграбастала свое детище с койки невольно плача (врачи на нее профессионально зорко смотрели) и увезла ее домой.

Внимание, это тоже важно: перед их уходом, оформивши все бумажки, завотделением сказала ей быстро (якобы в утешение), что за стенами их больных — «наших больных» — ходит гораздо больше, чем лежит тут. И что надо лечиться всегда всей семьей.

Не только дочкам, но и мамашам, подчеркнула она как бы заботливо.

Так многозначительно она сказала на прощание и быстро пошла, видимо, опасаясь справедливого и язвительного ответа относительно того, кому еще может понадобиться срочное лечение — и этот ответ последовал.

На пороге мать Гали выкрикнула так, что шизофрения болезнь заразная, это известно, в том числе и для врачей заразная, и стукнула кулаком в дверь, и затем ушла со своей дочерью навсегда отсюда, еще быстрее чем врачиха, потому что поняла, что тут все врачи сумасшедшие сами и не могут установить золотую середину, баланс, чтобы лекарствами избавлять чересчур бурных от их активности — но и другими лекарствами оставлять все-таки их личность и кое-какое хотя бы настроение, а не этих выпускать как они Галю выпустили как скотину жвачную.

— Не умеют ни хрена, — говорила она по телефону.

На последнем этапе мать разрешала Гале делать всё.

Девочка лежала, бродила, еды чуралась как испуганный дикий зверь, оказавшийся в неволе, не читала, не слушала музыку и уж тем более как-то перепилила, сломала свою палку для упражнений.

Частный психиатр навещал ее и долго с ней беседовал (не она с ним), оставлял лекарства. Что хочешь мать, то и делай.

Кончилось все так, как оно и должно было кончиться.

Рассказывать тут ничего нельзя, мать Гали держит у себя над столом ее портрет с черным бантом на раме: прекрасная как фея, светловолосая девочка стоит в балетной пачке с высоко поднятым личиком, громадные глаза, на голове маленький венок как у невесты.

Но не дожила. Вот вам вроде бы и произведение матери, детище и дело ее рук, полностью ее творение — ан нет, ушла, вырвалась, как они почти все вырываются и уходят. Но все дело в том, что она ушла не так.

Круги по воде, и всё.

Жить в свое удовольствие — это именно что жить в свое удовольствие, больше тут прибавить нечего, т. е. попирая права других.

Причем сейчас речь зайдет не об удовольствиях нутра, организма, о низменных потребностях, что называется, об удовлетворении всех инстинктов какие только есть, о жизни животного.

Нет! Как ни странно, мы поведем рассказ о потребностях художественных, о том ристалище, на котором сшибаются рогами два могучих противоречия — с одной стороны, жажда самоутверждения — и, с другой стороны, реальные возможности.