Людмила Петрушевская - Богиня парка (сборник)

Загуливает она.

У самой свекрови предклимакса не было, сразу лютый климакс с приливами до сей поры, давление! Но какое! (И без ожидания вопроса тут же говорится какое.).

Была налажена четкая система слежки. Подруги боялись самоубийства.

Этого же опасался ее муж. Чего боялся сын, не знает никто, он любил свою мать, но одновременно в его юношеском сердце царил отец и пристроилась бабушка (думали подруги). Он страдал, видимо, оттого, что отец все реже приходил, а мать все чаще — даже и в отсутствие мужа — убегала из дома на вечер и часть ночи.

Бабка с внуком оставались одни, покинутые, но бабка стояла как твердыня, крепость и оплот, и не было никакого одиночества, она и мысли о том не допускала, просто они вдвоем и составляли семью. Невестка куда-то загуливала, и так было удобно и ей, и свекрови. Творилось что-то ненормальное, но обе стороны это устраивало.

Что при том думал мальчик, так и не узнал никто.

Как и его мать, Павлик рос молчаливым.

А старуха нависала над ним, была при деле, нежилась в своей устроенной, чистой и во всем обеспеченной жизни.

Правда, с одним «но»: она ела только и исключительно свое. Какие-то кашицы, какие-то чашки кефира. Кусок яблока натирала. И сама, ежедневно, с палочкой, пробиралась в магазин купить нечто в виде ста граммов сыра и коробочки молока, к примеру.

Иногда ей приходила свежая идея в ее гордую голову, и она встречала внука творожными сырниками и впихивала ему их, несмотря на полностью приготовленный невесткой обед, да какой! С домашним паштетом, с прозрачным бульоном, в котором плавала жареная яичница, с дивными котлетами и т. д.

Лялечка славилась своим угощением, и в былые времена гости шли за гостями, а свекровь выходила из своей комнатки неохотно, и уже тогда не ела ничего невесткиного, мотивируя это тем, что боится самоотравления при своей дискенезии желчных путей (история болезни приводилась полностью).

Муж (тогда) гордился этим талантом Лялечки, гордился маленьким Павликом, который в те времена никакими талантами не блистал и даже до трех лет молчал, правда, начал говорить сразу с длинной фразы, это был популярный анекдот. Какие-то подруги впопыхах высадили его над унитазом, стащивши с него праздничные брючки, а он якобы сказал: «Колготки-то снимите». — «А что же ты молчал раньше?» — спросил его отец. — «Раньше снимали», — ответил маленький гений.

Это была дружная семейка, к ним валил радостный народ, но старая мать вела свою линию защиты. При ней и при отце не было содома в доме, такого хоровода гостей, которые пристроились на чужие хлеба и занимают важное время хозяина и едят на его деньги. Она не одобряла невестку. Не ругала, но капала, по каплям долбила скалу, внушала всем своим поведением, что Ляля недостойна.

Гости уходили, наступала утро, Лялечка убегала на работу, мать оставалась с сыном (он вставал позже) и долбила, долбила.

Ей нужно было, видимо, чтобы Ляля как-то рассосалась.

Тяжело было обеим — или, скажем так, всем четырем сторонам — в этой постоянной борьбе.

Лялечка спасалась тем, что пересказывала с большим юмором своим подругам ежедневные монологи свекрови.

Подруги же пришли к общему мнению, что в лечении депрессий есть такой прием, что больного даже заставляют по многу раз пересказывать одну и ту же болезненную ситуацию (одна знакомая как раз вела психоанализ сотрудников на фирме).

Лялечку слушали внимательно и много смеялись.

Ну и дело кончилось тем, чем и должно было кончиться, муж не выдержал этого дискомфорта, кому оно нужно. Завелась у него эта худая жаба, что называется, без комплексов и тормозов.

Но дом не рухнул, свекровь, наоборот, восприняла уход сына как свою победу.

Она-то ежедневно говорила с ним по телефону, научилась кратко, не спрашивая, докладывать о своем здоровье и ребенке (Лялечка иногда пересказывала эти действительно жутко смешные трехминутные сводки), и внук остался при ней, главная добыча.

Лялечка ушла из дому окончательно только когда сына забрали в армию. Она проводила его (и бабка была при том, и отец) и потом исчезла полностью.

Лялечка в то утро рыдала, разверзлись хляби небесные, все, что она пережила за последние десять лет, все муки вылились водопадом.

Свекровь, красная как свекла, бессмысленно улыбалась тем проклятым утром. Отец хмуро стоял как скала. Ему не удалось определить мальчика в театральную роту в Москве, что-то отец упустил, недооценил свое влияние, все рухнуло, все ошибочные представления о собственной значимости.

Режиссером-то он был не слишком важным. Так, на отшибе театрик.

При том что ребенка, воспитанного в постоянном внимании к его личности, любимого малыша, вечный центр семейной вселенной, этого тихого, сосредоточенного юного гения отправляли с толпой быдла, пьяной массой жутких бандюг, шпаны, отбросов (они так выглядели), и везли неизвестно куда.

Лялечка стояла, оплывая слезами, как белая свеча, как бесконечно льющийся фонтан скорби, бессильная, умирающая.

Вот все, мальчика увели, ворота захлопнулись, отец посадил старуху маму, пламенеющую маковым цветом щек, в свою машину.

Лялечка, разумеется, побрела одна.

Вот тут уже не возникло никакой проблемы, все было ясно поставлено на свои места, в сторону бывшей невестки никто и не покосился, конец. Они умчались.

Дальше история покатилась без запинок, как по маслу — (Лялечка загуляла в тот же день, не пришла ночевать, было доложено подружкам, что ЭТО, как и ожидалось, произошло, цветущий предклимакс, и пусть приезжает за вещами, все сложено).

И в квартиру бесстыдно вселилась еще не законная новая жена, та самая жуткая ведьма, но Лялечки это уже не касалось, она сняла где-то комнату, взяла туда с собой минимум: две хромые кастрюли, какие-то старые простыни и детское одеяло, как будто нищенка, и это действительно было ее сбереженное еще со времен рано умерших родителей собственное имущество, лежавшее в чулане — плюс две вышитые подушечки с ее тахты, старинные, и альбом фотографий, а также свои старые детские книги, остатки предыдущей, тоже рухнувшей, жизни.

Подругам все сообщила свекровка, проверившая углы и закрома, не унесено ли что важное.

Лялечка как-то существовала на небольшие библиотекарские деньги, каждый день писала письма сыну и получала от него смешные рисунки и коротенькие записки.

Что касается этого мало приспособленного к жизни ребенка, то вот он-то быстро стал художником там, в условиях казармы.

Трудолюбиво сделал на фанере оформление главной аллеи, постоянно стоящие на ножках лозунги, затем создал гипсовые бюсты каких-то неведомых местных героев-полковников, далее пошли частные портреты жен и детей командного состава, а для сержантов и т. д. он сооружал какие-то дембельские альбомы. То есть парень держался.