Александр Проханов - Политолог

Мерзкие чудища, треща перепонками, шумным роем заметались по комнате, заставив Стрижайло присесть и сжаться, чтобы не быть изжаленным. Обнаружили открытую форточку и темной верещащей струей устремились на улицу. Стрижайло смотрел им вслед. Видел, как они сворачиваются в спираль, вытягиваются в дымный шлейф. По улице проезжал огромный лакированный «лендкрузер», принадлежавший министру здравоохранения Зурабову. Духи погнались за ним, проникли внутрь, скрылись под лакированной оболочкой. Джип стал раздуваться, стал огромным, как дом. На нем дико засверкала «мигалка», он рванулся, взревел сиреной и умчался, чтобы фигурировать в вечерней хронике самых страшных дорожных аварий.

После всего случившегося тихо, без всякого скандала, особняк покинули обитавшие в нем звездочеты, маги, африканские колдуны, эвенкийские шаманки, отравители колодцев, насылатели болезней, гадатели по облакам. Почувствовав, что в результате разрушения «Мобила» исчезли базы данных, они обыденно, шаркая чувяками, запахивая полы домашних халатов, ушли с насиженного места, оставив слегка загаженные помещения, номер «Коммерсанта» за 13 марта 2004 года и лежащий на нем презерватив, абсолютно новенький, ненадеванный.

Предстояло еще одно действо, которое он вынашивал в себе и лелеял. Он пригласил своего адвоката и попросил переоформить права собственности на принадлежащий уму дворец, прежнюю вотчину Маковского, чтобы собственником стал приют беспризорных детей, любой, по усмотрению адвоката. Адвокат принялся, было, деликатно его отговаривать, но Стрижайло резко его оборвал, сказав, что платит ему деньги за советы юридического, а не морального свойства. Смягчившись, попросил его за дополнительную плату заняться подбором воспитателей и учителей для сирот, чтобы опытные педагоги учили детей рисованию, ваянию, читали самые лучшие детские книги, вели уроки музыки, танца, дабы впоследствии из них выросли будущие русские Гагарины, Петровы-Водкины, Мельниковы, маршалы Жуковы, и они составили цвет будущей элиты России. Говоря все это, он испытывал нежность и умиление, которые овладевали им каждый раз, когда он думал о детях. Нежность к детям была у него отцовской, иногда счастливой и мягкой, иногда острой до слез.

Именно в таком состоянии, думая о детях, почему-то связывая с ними образы радуги, разноцветного воздуха, волшебного свечения небес, он сидел в своей замоскворецкой квартире, когда в дверь позвонили.

На пороге стоял Веролей. Улыбнулся своей вымученной улыбкой, рождая странное ощущение чего-то нестойкого, зыбко-водяного, сопряженного с образом плывущей водоросли. Стрижайло подозревал, что в основе его имени лежит понятие «вероломный», даром, что он был посланцем Потрошкова, коварного эфэсбэшника, чья суть — вероломство и обман, а маска — коварное обольщение. Но на этот раз появление Веролея не вызвало у Стрижайло тревогу, а, напротив, необъяснимое сочувствие и сострадание. Было видно, что этот человек страдал каким-то тайным недугом, мучился собственным несовершенством, жил в таинственном раздвоении, что доставляло ему постоянную боль.

— Простите, ради Бога, — Веролей топтался в дверях, готовый, если обнаружится малейшее недовольство хозяина, повернуться и исчезнуть, как исчезает тень промелькнувшей рыбы, всплеск водяной травы. — Я без звонка… Счел благоразумным не звонить… Нет особой причины… Если помешал, ухожу…

— Нет, нет, — ввел его в дом Стрижайло, впервые почувствовал его самоценность, которая прежде скрывалась за ролью секретного порученца, а теперь была очевидна, обнаруживала себя страданием. — Я абсолютно свободен. Даже, кажется, думал о вас.

— Не удивительно, я думаю о вас постоянно. Простите мне мою откровенность, но вы единственный человек, в котором я встречаю сочувствие. Вижу вашу живую душу, нуждаюсь в общении с вами, пусть мимолетном. Мне надо вам кое-что сообщить, единственно вам. Быть может, потом я не буду иметь возможность. Вот я и решился.

— Очень рад, проходите, — Стрижайло под руку ввел нежданного гостя в кабинет, усадил в удобное кресло, налил ему и себе крепкого чая в чашки саксонского фарфора.

— Видите ли, — Веролей благодарно отхлебывал чай, испытывая наслаждение не столько от благородного напитка, сколько от несвойственной ему роли гостя, а не «посланца по казенной надобности», каким воспринимало его большинство людей. — Окружающие склонны видеть истоки моей фамилии в слове «вероломный», но это заблуждение. На самом деле «Веролей» — это сокращенное «Верность Ленину». Такое имя мне дал Потрошков, мой куратор, шеф и, я вам открою тайну моего происхождения, — мой генный инженер. Ибо я был выращен в спецлаборатории ФСБ по специальному заданию Потрошкова в стеклянной вазе, куда налили три литра воды, доставленной с Белого моря. Отцовская клетка была взята из предстательной железы Юрия Владимировича Андропова и привита к клеточной ткани морской капусты, научное название которой «анфельция», и которая в изобилии водится по всему побережью Белого моря. В каком-то смысле, я являюсь потомственным чекистом, обладаю склонностью к рискованным авантюрам. Но с другой стороны я, в известном смысле, — помор с характером этого северного, одаренного народа, к которому принадлежал Ломоносов. Вот почему многим мой характер кажется противоречивым, подверженным смене эмоций. Действительно, когда я прохожу мимо здания на Лубянке и вижу мемориальную доску Юрию Владимировичу, меня охватывает сыновья гордость, и я сияю от счастья. Но когда я прохожу мимо магазина «Дары моря» и вижу мелко нарезанную морскую капусту, мне кажется, я умираю от горя, вижу мою замученную, изрубленную мать. Кстати, однажды я заметил вас в рыбном отделе «Рамстора», вы смотрели на палтуса горячего копчения, и у вас было выражение несказанной муки…

Стрижайло сострадал сидящему перед ним человеку. Ему стала понятна природа его тайного мучения, неизбывной неутоленности, изъедавшей душу тоски. Он был сотворен из двух несовместимых видов материи. Предстательная железа конфликтовала с растением моря. Больной чекист-реформатор не сочетался с богатой йодом водорослью, которую шторм отрывает от донных камней, выбрасывает на берег, и скользкие ленты истлевают на берегу, давая приют многочисленным рачкам и улиткам. Он знал, что синтез таких противоречивых начал возможен через внутренний взрыв, великое прозрение, небывалое чудо, которые дает любовь и святая жертва. Веролея обошло откровение, и он обречен до смерти нести в себе трагическую двойственность.

— Должен заметить, что во время моего вырастания в вазе ко мне приходил Потрошков, мы оставались одни, и он мне зачитывал материалы антитроцкистских процессов, где перечислялись злодеяния Троцкого и его клики. Он не раз упоминал знаменитое ленинское высказывание об «Иудушке Троцком», говорил, что я должен хранить верность Ленину и никогда не забывать этого ленинского определения. Одним словом, я вырос антитроцкистом, и чекист Меркадер, зарубивший Троцкого ледорубом, и художник Сикейрос, совершивший покушение на Троцкого, являются моими кумирами. Когда я вышел из лаборатории и в расцвете сил начал карьеру в ФСБ, Потрошков приблизил меня к себе и дал понять, что впереди меня ожидает спецзадание, которое принесет мне славу, не меньшую чем у Меркадера, и звезда «Героя России» воссияет у меня на груди…