Александр Проханов - Политолог

Стрижайло остро наблюдал мизансцену. Чувствовал, как в «тройке» лидеров напряглись невидимые струны честолюбия, гордыни, ревности. Оттесненные на полшага назад, Грибков и Семиженов, переполненные желанием говорить, стремлением попасть в телекамеру, чуть заметно, болезненно улыбались. Дышлов, исполненный неутолимой жажды публичности, казался себе сильным, непреклонным политиком, Тельманом, выразителем железной воли масс, бескомпромиссным противником власти. Глаза, еще недавно неуверенные, бегающие по сторонам, подсчитывающие число демонстрантов и флагов, количество телекамер и журналистов, теперь обрели волевую жесткость, мерцали сталью. Он произносил истертые, много раз повторяемые фразы, привнося в них металлические интонации политика, добывающего власть, которую получит из рук верящего в него народа. Стрижайло знал, что никакой стратегии не было, ее только предстояло создать. Упоминание о победоносной стратегии было блефом, но подобными блефами пользовались лидеры других партий, включая «партию власти» и самого Президента. Эта краткая остановка среди полыхающих знамен и революционных песнопений использовалась Стрижайло для профессиональных наблюдений. Он не праздновал Первомай, он работал. Его место среди транспарантов и возбужденных оппозиционеров было рабочим местом.

Внезапно сквозь стенку охраны прорвалась женщина, немолодая, черноволосая, с комсомольской стрижкой двадцатых годов, в поношенном френче, сплошь увешанном значками, медалями, эмблемами спортивных обществ, знаками давно забытых юбилеев. Истерично кинулась к Дышлову, хватая его за руки:

— Товарищ Дышлов, держись!.. Не дай себя сломить!.. — припадала к рукам Дышлова, целовала, словно это был священник. Дышлов смущался, но не убирал рук, подставляя их под губы обожательницы. Охрана отрывала женщину от лидера, оттесняла за цепь дружинников, а та продолжала издалека кланяться Дышлову, посылала воздушные поцелуи.

Колонна колыхнулась, пошла. Зашумела флагами, зашаркала тысячами ног, взрываясь музыкой маршей и мегафонных призывов. Стрижайло чувствовал таинственные, происходящие в толпе перемены. Демонстрация уже не напоминала погребальную процессию, провожающую в последний путь катафалк. В ней появилась истовость, напряженное ожидание, страсть. Это был крестный ход с красными хоругвями, с иконами большевистских вождей, с письменами священного «красного завета». Шествовало впереди духовенство, вымаливая благодать у «красного божества». Шагали изнуренные мученики в веригах прожитых лет и перенесенных страданий. Бесчисленные прихожане катакомбной «красной церкви», гонимой и попираемой, вышли из своих подземелий, вели по Москве крестный ход, совершая религиозное таинство. Славили отцов и святителей «красной церкви», превозносили ее святомучеников. Праздновали «красное» Успение и Вознесение, «красную» Пасху и Рождество, веруя, что состоится Коммунистическое Второе Пришествие, что после всех избиений и богоборств возродится, исполненная красоты и цветения, «красная» церковь, воспрянет Советский Союз, молитва их будет услышана.

Стрижайло чувствовал мистический, религиозный характер шествия. Его будущая стратегия учтет незабытый народом «Символ красной веры», стремление в обетованную землю — Советский Союз. Дышлов был не политический лидер, не коммунистический вождь, а Моисей, ведущий свой «красный народ» из египетского плена по знойной пустыне в землю чистых рек и душистых плодов.

— Понагнали войска, боятся, — произнес один из высоких парней, у которого над черной повязкой недобро хмурились брови и блестели глаза.

По мере приближения к центру все больше на тротуарах скапливалось милиционеров. Стояли цепи солдат внутренних войск в касках, с резиновыми дубинками. Расхаживали группки штатских, поднося к губам миниатюрные радиостанции. Поодаль виднелись военные грузовики с войсками, серые автобусы с бойцами ОМОНа.

— Боятся, костоломы, народного гнева, — сказал вышагивающий долгоногий мужчина, играя желваками так, словно вид резиновых дубин и омоновских шлемов вызывал у него незабытую боль и ненависть, быть может, со времен расстрела Парламента и баррикадных боев.

Стрижайло испытал приближение опасности. Его упитанное, ухоженное тело сквозь тонкую материю изысканных одежд ощутило железо касок, тугие набалдашники резиновых дубин, скобы и бамперы военных грузовиков. Войска изготовились не для защиты, а для нападения. Агенты ФСБ передавали по рациям сведения о таинственном ковчеге, потаенном ларце, что двигался вместе с толпой, сберегаемый, как драгоценные мощи, как частицы «красного креста». В этом ларце хранились загадочные кристаллы рубинового цвета, крупицы волшебного метеорита, прилетевшего на землю из неведомых глубин мироздания и упавшего среди русских равнин. В месте падения возник СССР, волны удара побежали по миру, закрашивая континенты и страны в рубиновый цвет. Теперь, после краха коммунизма, ковчег с кристаллами оставался хранилищем «красного смысла». Кристаллик упадет в малый ручей, растворится, как марганцовка. Окрасит в багряный цвет озера и реки, океанские и морские пучины, и коммунизм возродится.

Стрижайло испытал метафизический трепет, убежденность в существовании ковчега. Быть может, его нес на груди, под набором колодок, хромой генерал. Или ларец таился под кожаной курткой активиста с зачехленным лицом. Или скрывался в нищенской суме болезненного знаменосца. Агенты ФСБ были не в силах его обнаружить. Сейчас раздастся команда, войска нападут на толпу, начнется кровавая бойня, повторяя библейскую резню, когда воины Ирода искали святого младенца, учиняя избиение детей. С окровавленного тела сорвут кипарисовую шкатулку, погрузят в машину с мигалкой, помчат на Лубянку.

Стрижайло прогнал наваждение, оглядываясь на конных милиционеров, гарцевавших на холеных лошадях.

Из каменной теснины, над которой трепетала неоновая бабочка и затейливая надпись: «Эльдорадо», демонстрация, как лава из кратера, вылилась на Каменный мост. Мощно, неотвратимо втекала на вершину моста, откуда вдруг открылся розовый восхитительный Кремль, блеск реки, огромный, как гора с золотой вершиной, Храм Христа, просторная сияющая голубизна, под которой переливалась Москва, нежно зеленели деревья, плыли белые корабли, текла, шевелилась, колыхала бессчетными красными флагами толпа.

— Гляньте, сколько нас!.. Силища!.. — болезненный знаменосец оглянулся, озирая валивший на мост людской поток, хвост которого еще невидимо извивался по Якиманке, а голова вознеслась над рекой и приблизилась к розовым башням и звездам. И казалось, синеватые пятна болезни, сошли с его восхищенного лица.