Герман Брох - 1888 Пазенов, или Романтика

Это, пожалуй, можно устроить, сказал Бертранд к большому удивлению обоих, это вполне можно устроить, если им даже и не очень верится в то, что театр -- это чрезвычайно перспективная, но отнюдь не легкая карьера. В Гамбурге, конечно, у него связи получше, но он с удовольствием попытается помочь и здесь. Ну а затем дела закрутились даже быстрее, чем предполагалось: уже через несколько дней Руцене назначили прослушивание, с которым она неплохо справилась, и вскоре ее взяли хористкой. Подозрение Иоахима, что столь откровенная любезность Бертранда связана с его видами на Руцену, не смогло выстоять перед дружески безразличным, можно даже сказать предупредительным поведением Бертранда. Если бы Бертранд использовал свою заботу о Руцене для того, чтобы заявить ей р своей любви, то это, вне всякого сомнения, было бы видно. Иоахим, правда, серьезно рассердился на Бертранда, который хотя и провел три вечера в обществе его и Руцены, непрерывно болтая обо всем на свете, не продемонстрировал ровным счетом ничего, кроме всем давно уже набившей оскомину дружеской скрытности, он оставался чужим человеком, который, впрочем, сделал для Руцены больше, чем Иоахим со всей инертностью своих романтических фантазий. Все это было очень неприятно. Чего он хочет, этот Бертранд? Теперь, когда Бертранд простился с ним, отклонив, как подобает, любую благодарность от Руцены, он опять высказал надежду, что снова встретится с Иоахимом фон Пазеновым. Зачем он хочет снова с ним встречаться? Ну разве это не лицемерие? И Иоахим, сам себя не очень понимая, сказал: "Да, Бертранд, когда вы в следующий раз приедете в Берлин, едва ли вы сможете меня здесь найти, после учений я намерен поехать на несколько недель в Штольпин. Если же вы захотите нанести мне визит туда, то я буду этому очень и очень рад". На что Бертранд ответил согласием.

Неизменной привычкой господина фон Пазенова было дожидаться почты в своей комнате. С незапамятных времен на столе рядом с кипой охотничьих газет было определено место, куда почтальон ежедневно должен был класть свою сумку. И

хотя содержимое в основном не оправдывало себя и частенько состояло всего лишь из одной или двух газет, господин фон Пазенов всегда с одинаковой жадностью снимал почтовый ключ с рогов косули, куда он его обыкновенно вешал, и открывал желтую латунную защелку черной сумки. Пока почтальон, зажав в руке фуражку, молча ждал, рассматривая пол, господин фон Пазенов брал почту и усаживался с ней за письменный стол, прежде всего он доставал корреспонденцию, предназначенную ему и его семье, а затем, но лишь тщательно изучив адреса остальных отправлений, отдавал их почтальону, чтобы тот разнес получателям из числа дворовых. Иногда ему приходилось вступать в борьбу с самим собой, чтобы не вскрыть то или иное письмо, адресованное служанкам, ибо это казалось ему таким же само собой разумеющимся делом, как и право первой ночи господина, и то, что тайна переписки должна распространяться и на слуг, а таким было последнее поветрие, было ему вовсе не по нутру. Среди прислуги все еще встречались и такие, которые роптали даже из-за внешнего осмотра письма, но особенно-- когда господин без объяснения сразу же интересовался: содержанием или подтрунивал над служанкой. Это уже приводило к серьезным скандалам, которые, правда, заканчивались увольнениями, так что теперь бунтовщики открыто не протестовали, а либо сами получали свои письма на почте, либо тайком извещали почтмейстера о своем желании получать их через официального почтальона. Да, даже покойного молодого господина как-то одно время ежедневно видели спешивающимся с лошади у здания почты, чтобы собственноручно получить свою корреспонденцию; может быть, он ждал тогда писем от какой-нибудь дамы и не хотел, чтобы они попали на глаза старику, или вел дела, которые должны были быть сохранены в секрете; почтмейстер, с нескрываемым интересом наблюдавший за всем этим, так и не смог предположить ни того ни другого, поскольку скудные послания, получаемые Гельмутом фон Пазеновым, не давали ни малейшего основания для какого-либо заключения. Тем не менее ходили упорные слухи о том, что старик какими-то махинациями с почтой разрушил женитьбу и счастье собственного сына. Особенно упорно в это верили женщины из имения и деревни, не исключено, что они были недалеки от истины -- спустя некоторое время Гельмут стал все более равнодушным и казался усталым, а вскоре и вовсе прекратил поездки в деревню и смирился с тем, что его почту снова доставляли в имение в сумке и сразу на стол отцу.

Господин фон Пазенов всегда питал страсть к почте, и поэтому в глаза не бросалось то, что страсть эта, возможно, даже возросла. Маршрут утренней прогулки верхом или пешком он теперь выбирал таким образом, чтобы встретить почтальона, тут уже оказывалось, что он больше не вешает маленький ключ от сумки на рога косули, а прячет его у себя, чтобы можно было открыть сумку прямо среди чистого поля. Там он спешно просматривал письма, но клал их обратно в сумку, чтобы не нарушать домашний ритуал. Как-то утром, добравшись до самой почты, где почтальон прислонился к окошку и в ожидании коротал время, выждав, пока на потертом столе освободят почтовый мешок от его содержимого, он вместе с почтмейстером просмотрел и разложил письма. Когда почтальон рассказал об этом примечательном случае в имении, то дворовая девка Агнес, известная своим острым языком, высказалась: "Ну, теперь он уже начинает не доверять и самому себе". Конечно, это была глупая болтовня, а ту непоколебимость, с которой Агнес больше, чем все остальные, обвиняла владельца имения в смерти собственного сына, можно было объяснить той старой злостью, которую она затаила на долгие годы с тех еще пор, когда молодой и статной девушкой подвергалась из-за своих писем постоянным насмешкам со стороны старика.

Нет, с почтой у господина фон Пазенова всегда были своеобразные отношения, поэтому мало кто проявлял интерес к тому, что он теперь вытворял. Не обращали люди внимания и на то, что теперь чаще обычного стали приглашать пастора к ужину, а господин фон Пазенов во время своих прогулок время от времени сам захаживает в дом пастора. Нет, это не казалось странным, а пастор оценивал это как плод духовного утешения. И только господину фон Пазенову было известно, что существует необъяснимая и скрытая причина, которая влечет его к пастору-- хотя он терпеть не мог этого человека,-- какая-то неопределенная надежда, что уста, проповедующие в церкви, должны сообщить ему нечто, чего он ждет и чему, невзирая на весь страх, что этого не случится, даже не может найти названия. Когда пастор заводил разговор о Гельмуте, то господин фон Пазенов иногда изрекал: "Да, ведь все равно..." -- и прерывал, к своему собственному удивлению, разговор, это было похоже прямо-таки на бегство, словно он испытывал страх перед тем неведомым, к чему стремился. Иногда, правда, бывали дни, когда он терпеливо сносил приближение этого неведомого, это была как будто игра, в которую он играл в детстве: где-нибудь в комнате прятали кольцо -- вешали его или на люстру или на торчащий ключ, когда тот, кто искал, удалялся, говорили "холодно", а когда приближался к предмету поиска, говорили "тепло" или даже "горячо". Так что было само собой разумеющимся, когда господин фон Пазенов внезапно резко и четко выстреливал из себя "горячо, горячо..." и без малого не хлопал в ладони, когда пастор снова заводил разговор о Гельмуте. Пастор вежливо соглашался с тем, что день в самом деле очень теплый, а господин фон Пазенов возвращался к действительности. Это все-таки странно, что вещи в жизни расположены так близко друг к другу; еще представляешь себя в водовороте детской забавы, но тут в центре игры оказывается смерть. "Да, да, сегодня тепло,-- говорит господин фон Пазенов, внешне, правда, он производит впечатление человека, которому холодно--Да, в такие жаркие ночи как-то уж часто горят амбары".