Александр Проханов - Кочующая роза

Молодой инженер Орлов, белозубый, быстрый и резкий, в брезентовой засаленной робе, в измызганных сапогах, водил меня по строительству, показывая растущий рядом со старым поселком новый, сиявший стеклами, многоэтажный, компактный.

Он объяснял мне уникальность плотины, которая, подобно тонкой бетонной занавеске, повиснет между сопок, удерживая давление вздувшихся вод. Показывал аппарат для резки гранита — огненный луч, рассекающий, плавящий камень. Мы смотрели, как работают взрывники, выкалывающие из сопок породу малыми, аккуратными взрывами, чтоб не растрясти основание.

Стояли на насыпи, глядя на подъезжающие КрАЗы, высыпавшие на пирсы шумящий гравий. Орлов рассказывал о мощи плотины, укрощающей паводки, сберегающей от наводнений в низовьях плодородные пашни и сенокосы. О порте, открывающем путь по новому морю в сердцевину таежных массивов.

Зея у наших ног в пене проносила расколотые сосны и ели.

— Ночью пойдет бетон. Мне надо быть в котловане. А до этого заходите ко мне. Побеседуем, — пригласил Орлов.

Мы пришли к нему вечером и сидели в его комнате с окнами на мигающую панораму строительства. На одной стене, застекленная, чернела карта звездного неба. На другой, напротив, — огромное панно из засушенных таежных цветов.

Орлов, по-домашнему, в белоснежной рубахе, разливал по глиняным кружкам чай. Быстро оглядывал нас, скалил белые зубы.

— Пейте, пейте чаек! Хорошо после реки-то согреться!

— Он у вас немножко пахнет цветами, — сказала Людмила, щуря глаза на гербарий.

— И небесными звездами, — сказал я, поворачивая голову к карте.

— И тем и другим. Настоящий, дальневосточный, — усмехался Орлов.

— Ну конечно, здесь все настоящее. Даже чай. А уж вы-то, дальневосточники, сами собой любуетесь: «Мы такие, мы сякие! Мы щедрые, мы смелые! И вообще мы песцы сибирские! — сказал я, поддразнивая его. — Мы породы особой!»

— Во-во, особой! На вас, на западных человеков, не похожие ни мехом, ни шерстью! — засмеялся он, двигая под рубахой сильными мускулами. — Открещиваемся! Мы — ермаковцы, казаки!

— Да вам, казачкам, только дай волю…

— Зато вы и ходить-то еще толком не можете! Все за стеночку держитесь, за Уральский хребет! Носитесь как заведенные: Москва — Сочи, Сочи — Москва! А страны не знаете. Размениваете юг на север. А этот-то путь еще при Петре Первом изъезжен.

— Ладно считаться. Одно бревно несем.

Орлов двигался по комнате. Голова его то тонула в черной карте созвездий, то погружалась в сухое разноцветье гербария. А за окном клубилась, лязгала стройка. Светили на высоких мачтах креоновые лампы, как подвешенные ночные солнца.

— Ну а про звездочки новые что вы нам, западным человекам, расскажете? — спросил я. — У вас и звездочки ведь по-местному называются!

— Да вы там, на западе, всегда за сибирской звездой шли. Бросали все, дома и усадьбы, и за ней, за текущей!

— Они и теперь идут, — улыбнулась Людмила, посмотрев на меня. — Она перед ними катится, а они идут.

— Вы-то, похоже, звезда сибирская? — спросил Орлов, чуть поклонившись ей.

— Байкальская.

— Так это чистейшей воды! — восхитился он. И вскочил, засмеявшись. Открыл ящик стола. Протянул ей лист бумаги, на котором, разбросав лепестки, горел засушенный дикий пион.

— Какая красота! — воскликнула она.

Текли за окном ручьи электрических сварок. Разбивались о невидимые преграды и снова падали водопадом.

Мы пили чай со свежим пшеничным хлебом. Мазали его маслом и медом. И с этим ароматом на меня вдруг пахнуло далеким и сладким: мой дед сидит на застекленной веранде перед раскрытой банкой меда. Бабушка раздувает маленький самовар. И оса, пролетев сквозь голубоватый дымок, звонко ударилась о стекло.

Мне стало горячо, тревожно. Я взглянул на нее. Она держала чашку у губ, улыбалась мне. Орлов, задумавшись, любовался ею.

Потом зазвонил телефон. Орлов подошел, ответил коротко: «Есть!» Повернулся к нам.

— Я должен извиниться. Пошел бетон. Меня ждут в котловане.

Поезд подходил к Благовещенску по залитой водой низине. В зеркальных дверях отражались дождливая даль, мокрая трава, блеск воды.

В гостинице мы сняли два номера с окнами на Амур. Она расчесывала влажные, потемневшие волосы. А я смотрел, как за перекрестьем рамы широко и тускло разлился Амур. Какой-то катерок шел далеко в тумане. Я напряженно следил за ним, пока он не скрылся. И тогда, укутавшись в плащ, я вышел на набережную, прижался к холодному парапету. Китай просматривался на той стороне, за дождем, — низины, холмы, поросшие лесом горы и на склонах ленты полей. Городок чуть вырисозывался размытыми домами из темного кирпича, кирпичными трубами, суденышками и причалами. Краснели пятна обращенных к реке транспарантов.

Глаза мои привыкли к дождю. Напротив, через пустое пространство реки, зеленели кусты и купы деревьев, паслась белая корова. И шел человек, останавливался, темнея фигуркой, и снова шел.

Я смотрел через весь этот огромный холодный разлив. Чувствовал там, далеко, дыхание этой белой коровы, шаги человека, блеск травы у него под ногами.

В обкоме, объяснив суть дела, я сказал, что хочу побывать в совхозе, посмотреть село на Амуре. Мне обещали выбрать совхоз, предупредить о моем приезде; машина утром будет ожидать у гостиницы.

Когда я вошел в номер, Людмила быстро и радостно подняла на меня глаза.

— Смотрите-ка, что я достала! — На коленях у нее лежала гитара. Она пальцами провела по струнам.

— Откуда? — спросил я, оглядывая ее всю, от босых ног до сверкающих, гладких волос.

— У моряков взяла. Из соседнего номера. Слышу, играют. Постучала: «Можно гитару?» А они: «Идите к нам, поиграйте!» Я им: «Не могу». — «Почему?» — «Меня ждет адмирал». Кажется, поверили, дали гитару.

— Такой дождь на улице, — сказал я, тихо прислонившись к стене.

— Видели Китай? Я в окно смотрела, ничего не разглядишь.

— Весь Китай сидит по домам. Одна белая корова пасется.

— Весь Китай сидит по домам, — повторила она. — Китаянки поют песни, играют на гитарах. Одна белая корова пасется.

— Ест желтую траву на границе.

— Почему желтую? Еще только зеленеть начинает!

— Есть такой китайский стих…

— Прочтите.

— Как быстро, как быстро желтеет трава на границе. Как быстро, как быстро стареет солдат на границе…

— Я это чувствую, — перебила она, мягко ударив по струнам. — Река за окном… Я играю. Вас нет. А дождь все идет и идет. Можно я вам поиграю?..

Долгий, сложный звук ударил в меня грустным звоном. Она перебирала струны, наполняя меня грустью и чистотой. Запела тихо:

В том краю, где желтая крапива

И сухой плетень,

Приютились к вербам сиротливо

Избы деревень.

Желтая трава на границе. Желтая крапива на рязанской земле. И моя память о дуплистых, обветренных ивах, где снег на дороге изрезан ободьями телег. Вот запела — и опять я стою под северной холодной зарей среди чернеющих изб. Будто зеркало поднесла: да очнись, посмотри! Вот он ты, твои глаза, брови, губы. Забыл ты их, что ли? А забыл — запою, напомню…