Александр Проханов - Кочующая роза

— Нам завтра надо лететь, — сказал я.

— Куда?

— На Сахалин. Там самолеты ведут разведку рыбы. И там проложен нефтепровод. Прообраз будущих, от Тюмени к Находке.

— А я думала, мы здесь еще денек поживем. Город посмотрим как следует.

— Рыба может уйти, а за ней уйдут самолеты.

— Что-нибудь случилось у вас? У вас такой усталый вид!

— Нет, все хорошо. Все прекрасно. Просто нужно спешить.

Мы спустились в ресторан и поужинали.

А ночью самолет, набитый военными, рыбаками, нефтяниками, оторвался от континента и взял курс в океан, к Сахалину. И наутро бледная, влажная синь. Горы в черных лесах. Размытое дождевое облако. И японский дворец с черепицей. Перед входом стояли трофейные самурайские пушки, и русские дети сыпали им в дула красную бузину.

— Я поеду на нефтепровод. Там отросток газовой трассы. Часов через пять я вернусь. Вы не скучайте, ладно? — сказал я, поглядывая на поджидавший меня «газик».

— Не буду скучать, — сказала она. — Я погуляю, мне все интересно здесь. А вы поскорей возвращайтесь.

— Отдыхайте. Завтра улетим на Курилы, а там и во Владивосток. Готовьтесь, оттуда мы в Среднюю Азию… Надо же нам посмотреть на пустыню! По-моему, это эффектно: репортажи с Тихого океана, а затем из пекла Каракумов, семь тысяч километров границы?..

— Если б можно было, вы бы и на Луну долетели?

— Полетел бы, ей-богу! — засмеялся я.

Я поцеловал ее около пушки со ржавым щитком. И мальчишка, сидя на стволе, кинул в нас горсть бузины.

Газопровод, нагретый солнцем, рассекает цветущую топь черным жгутом. Метелки дрожащих осок, белые зонтики дудников с шевелящимися сонно жуками трутся о трубную сталь. Морошка прислонила зреющую красную ягоду к шершавому железному боку. Малая птичка сидит па трубе и свищет. Я касаюсь рукой темного огромного тела, гудящего сжатым газом, чувствую напряжение проносящихся струй.

Я шел к газопроводу через душные комариные дебри, расплескивая водяные зеркальца, ловя высоко над собой проблеск чуть видного вертолета. Подошел к трубе, как к живой, тронул ее ладонью. Из металла будто смотрят на меня людские глаза, дышат живые губы, говорят о чем-то невнятно. Будто те, кто родил трубу из огня и железа, переплавились в нее, и сейчас все они тут, под бледным северным небом. Я тянусь к ним, неведомым, прислонясь лицом, слушаю их голоса.

Труба для магистрального газопровода диаметром 1.220 миллиметров из прессованной горячекатаной стали. Лилово-сизая, как голубиная грудь. Осыпанная синеватой окалиной, сединой, розоватой ржавчинкой. В блестящих царапинах, с отточенной кромкой. С зеркальными продольными швами, отражающими мерцание сварки. Вся в цифрах и буквах, исписана лихим легким почерком. Гулкая и сквозная, пахнущая озоном и паром. Несущая в тонких стенах удары прессов, ожоги электрических дуг, касания резцов.

Труба круглится на заводской бетонной площадке, пропуская сквозь себя биения и гулы.

Цех похож на гигантский железнодорожный мост, склепанный из лучей, перекрестий, в которые врываются составы, рассыпая искры и снопы морозного солнца. Движутся краны, катятся балки, оплавленные контейнеры. Громыхает в железных холмах. На плакатах разноцветные люди выкрикивают призывы и лозунги. И повсюду скольжение обрабатываемой трубной стали.

В застекленной кабине пресса машинист Степан Медведев давил на рычаги управления, сминая листовое железо в тугие полуцилиндры. На него по рольгангам накатывались листы. Правильная машина пропускала их сквозь свои многотонные губы, выминая все изгибы, все плавные формы, вырабатывая сплошную звенящую плоскость. Резцы выпарывали синеватую дымную стружку.

Степан давил на рычаги, будто чеканил гигантские стальные монеты, и на каждой из них виделся ему профиль жены, гневный, красивый, с рассыпанными волосами.

— Ненавижу! — шептал Степан. — Голос твой ненавижу! Лицо, всю повадку! Пропади, пропади, погибни!

И в уханье, визге цеха слышал в ответ:

«Ухожу, ухожу от тебя! Дурак, черт ревнивый! Только ударь попробуй! От тебя не я, любая сбежит! Губищи твои железные, глазищи железные, ручищи-то вон, в железе! Ухожу, ухожу, надоел!»

Он вспоминал, как она металась по комнате, выхватывая из шкафа платье, белье, сгребая в подол какие-то побрякушки. Пугливо и зло оглядывалась. А он стоял, горбясь и сутулясь, с красными от бессонницы веками, и не было сил ее удержать, умолить, чтоб осталась.

Она ушла, рассыпав флакончики, шпильки, а он остался, сжимая в руках ее полукруглый гребень с мерцающими стекляшками. И мучился: как все случилось? Как свалилась на него эта беда?

Их недавняя свадьба, когда они мчались в разукрашенных шарами и лентами такси по льдистым сияющим улицам. Она выходила из машины робея, краснея, поддерживая длинное платье, неся огромную куклу. А он шагал ей навстречу гордый, зыркая по сторонам на лица родни и соседей, прижимая плюшевого медведя. Вел ее бережно сквозь толпу, чувствуя, как она дорога, драгоценна, как станет он ее беречь до самого последнего вздоха. И прянули на них с верхней площадки ряженые, красноносые, галдящие рожи, чумазые и визгливые. И Васька, дружок по бригаде, напялив на себя сарафан, ходил, как жердь, тиская кнопки баяна.

Она работала официанткой в ресторане при большой гостинице. Проезжая на завод в автобусе мимо огромных пылающих окон, он думал: пусть его милая среди звона тарелок и музыки вспомнит о нем в этот миг. А уж он о ней станет думать всю ночь, штампуя желоба, похожие на обшивку подводных лодок.

Они виделись редко. То она возвращалась поздно, когда его уже морила усталость. И он успевал лишь обнять ее, коснувшись в темноте губами зернышек стеклянных сережек, ловя от ее волос тончайшие табачные запахи, ароматы блюд и дымов. То он уходил среди ночи, а возвращался среди дня, пропитанный огнем и металлом, неся в себе грохотанье цеха, а она уже убегала, прихорашиваясь перед зеркалом, вправляя в прическу свой любимый гребешок со стекляшками.

Он гнул железо и начинал вдруг тревожиться, тосковать. И однажды в ночной перерыв, как был в спецовке, схватил у завода такси и поехал к гостинице. Вошел в вестибюль ресторана; швейцар его начал бранить за стальную нечистую робу. А он, отводя золоченые мятые галуны, видел ее сквозь стекло, быструю, с летящим подносом, среди гомона, звона оркестра. Она снимала бутылки, дымные блюда ставила ловко на стол. И два седовласых военных с румяными лицами целовали ее руки, а она хохотала.

Неужели в то утро все стало катиться и падать? Неужели тогда, в первый раз поймав на себе ее зоркий, сорочий зрачок, хитрый и быстрый, он испугался того, что ему померещилось?