Александр Проханов - Кочующая роза

Эти высшие мгновения прозрения и доброты наступали внезапно, как дар. Наполняли его отвагой, любовью, знанием о себе и о людях. Были тем, за чем он сюда явился что добывал для себя из этой дальневосточной, охваченной работой земли.

И теперь оно повторилось.

Судно чуть слышно гудело от ударов звезд. Мокрый флаг был весь в звездах. Палуба круглилась, отсвечивала. Малахов тянулся за мачту, за темное ее перекрестье, где вспыхивали и гасли миры. Подымался на цыпочки, стремясь оторваться. Но телесность его не пускала. И он уносился туда глазами, мыслями.

Он легко побежал вдоль борта. Ему попалась рыба на железной тарелке, вся голубая, литая. Он поднял ее, и она была словно маленькая планета, охваченная кольцом. Кинул ее за борт, а казалось, что унеслась в небеса.

Малахов оделся. Горячий и обожженный, чувствуя, как пламенеет под одеждой тело, спустился в кубрик.

Моряки по-прежнему спали. Но казались преображенными, словно острый сочный свет звезд проникал и сюда, сквозь ржавую обшивку. Санька вытянул тонкую, с острой ладонью руку. Стремился вперед. От него расходились теплые волны жизни. Малахов наклонился над его вздрагивающими, округлыми веками. Под ними, во влажной тьме, таилась Санькина жизнь, неведомая, полная надежд и возможностей. И, стоя над ним, Малахов теперь верил и знал: неизбежно, в одну из секунд, в женских ли объятиях, или в сверхнапряжении работы, или в малиновом пламени взрыва откроется этому юноше беспощадно прекрасная истина о себе и о жизни.

Калява дышал темной горой, сложив у горла костистые руки. Он был худ и огромен. Болезнь точила его и мучила. Малахов испытывал к нему острую жалость, желание приласкать, успокоить. Чтобы ушли опасения и страхи. Чтобы темные угрюмые глазищи его остановились на чем-нибудь любимом и тихом. Чтобы глянула на него из-за этих волн и сахалинских хребтов иная природа — сочностью зеленых хлебов, мягкими облаками и смолистостью леса.

Он не знал, чем помочь Каляве. Копил в себе все самое светлое и святое. Серебряную, седую материнскую голову, детскую память о ее воркованиях и сказках. И лицо своей милой, кроткое, ясное, озаренное блеском, снегов.

Он заглянул в капитанскую, жарко натопленную каюту. Приемник тихо играл. Капитан во сне заворочался, вздыхая, повторил чье-то имя, застонал… Малахов подбежал, потряс его за плечо. Тот умолк и проснулся. Открыл глаза, полные тяжелого, улетавшего сна, заморгал благодарно и снова уснул. Зачмокал, как ребенок, губами.

Малахов смотрел в его большое обветренное лицо. Желал, чтоб покинули его невеселые думы и вернулось прежнее доверие и покой, чтоб приснилась ему жена и как они идут с ней по сверкающей отмели…

Малахов вернулся в кубрик и стоял, вглядываясь в спящие лица, будто охраняя их сон. В этот миг бодрствования и прозрения он был сильнее их, ответствен за их души и судьбы. Знал, что может наступить такое, когда сам он, заболев, свалится на койку в непонимании всего, что его окружает, и будет кричать во сне. И в такую минуту тот, кто сильнее его в своем бодрствовании и прозрении, положит ему на лоб свои серебряные ладони.

Он накрыл одеялом Сирина, поправил брошенную в его изголовье рубаху и лег, засыпая.

Самолет летел над Дальним Востоком, над огромным континентом Сибири, над цветущей Средней Азией — она целовала нас своими алыми, в дынном соке губами.

— Мы так неожиданно сменили маршрут, — сказала Людмила. — Мы сбились с пути? Стрелочка компаса повернулась?

— Главный редактор ее повернул. Бывает так, знаешь… Срочно газете потребовался материал о Средней Азии. И вместо Москвы — бросок на юг. Не возражаешь?

— Нет. Но времени у меня немного. Месяц мой кончается.

Там, внизу, под крыльями, тянулись утренние земли, города, базары, заставы. Все, к чему я хотел еще раз прикоснуться…

…Вагон еще спал. Все скрипело, стучало. Сонный проводник прошел вдоль купе, неся закопченный чайник и связку ключей. Людмила стояла, укутавшись в платок и прижимаясь к стеклу. И там, за стеклом, мягко текло и бежало нечто огромное, стоглазое и прекрасное, в утренних сумерках, под голубоватыми, в розовых облачках небесами, с гаснущей круглой луной. Как море, необъятно-волнистое, круглилось песками, вспыхивало по буграм травяным серебряным пухом. Катило вслед поезду живые до горизонта валы.

Она оглядывалась на меня, пораженная, ликующая.

— Пустыня! Не пустая, а живая, чудесная! Да это наша с тобой пустыня!

Вот навес у дороги. Лежат, прижавшись боками, четыре верблюда. Мягко-коричневые на светлых песках, воздев на изогнутых шеях маленькие библейские головы. Вот женщина в красных одеждах появилась на гряде, будто вынырнула из волны, держится на гребне, молодая, широколицая, в маленькой шапочке. И опять седеющие пески, как загривки бегущего табуна.

Мы стояли, прижимаясь плечами. Вставало солнце. Облака белели, становились невесомее, выше. Луна испарялась, как облако, пустыня становилась золотой, будто неслись, обгоняя поезд, бесчисленные табуны лошадей.

— Все в новом свете, в новом чуде, — сказала она, — и ты, мой любимый, и эта пустыня, и мы куда-то мчимся в этих табунах…

Мы остановились в заповеднике, где несколько жилых домиков и лабораторий белели среди песчаных пожарниц, окруженные акацией и кандымом.

На рассвете ученые, в панамах и шортах, увешанные фотокамерами, склянками и сачками, уходили в барханы, чтобы успеть до жары пополнить свои коллекции и гербарии. Они уносили в пустыню жестяные блестящие колпаки, похожие на шлемы, с марлевыми парашютиками на концах. Накрывали ими норы грызунов, чтобы уловить вылетавших москитов, напившихся мышиной крови. В этой крови таился переносчик лейшманиоза, маленьких гнойных язв, опасных для пастухов с их стадами тонкорунных туркменских овец, для гидрологов, ведущих в безводье каналы, для солдат, отрабатывающих тактику боя в пустыне.

В заповеднике сложился маленький мир молодых ученых. И мы, проезжающие, были приняты в этот мир.

На дощатой стене висела рыжая карта пустыни. Сипел язык Каспия. На подоконнике лежали панцирь черепахи и коробка с женскими шпильками. На гвоздях висели аппараты, планшеты и цветной, выгоревший на солнце платок. Стоял микроскоп под чехлом.

Стол был накрыт клетчатым пледом, уставлен тарелками с овечьим сыром, изюмом, с кривыми, как ятаганы, зелеными огурцами. В колбе искрился спирт. Темнел кувшин с холодной водой.

Праздновали день рождения хозяйки. Вера, молодая, розовая от возбуждения, говорила мужу, географу:

— Потехин, ну что ж ты хлеба-то не нарезал? Спирт открой! Гитару повесь к аппаратам. Ну, гости, гости, за стол!

— А кружек-то, Вера, не хватает. Из мензурок пить будем, — усмехался Потехин, лобастый, красивый, с распахнутым воротом, с русой курчавой бородкой.