Александр Проханов - Кочующая роза

Она подошла ко мне, коснулась мимолетно ладонью моих губ и бровей. Стала укладывать в сумку свои вещи. А я весь в смятении думал: «Что за вздор? Какая проверка? Какие причуды? Неужели может уехать, так легко от меня оторваться? Ее ресторанчик дурацкий… Ее джаз-оркестр и эстрада. Это что, капризы певички? Гнаться за ней, умолять? Не кидать же мне мое дело… Ну, устала от меня, от дороги. Я и сам утомлен до предела. Может, и впрямь пусть едет? А я завершу поездку, вернусь, закончу очерк для редакции. Месяц на это, не меньше, а потом уж ей напишу. Может, и впрямь права?..»

Мысль, только что казавшаяся дикой, вдруг обернулась разумной. В самом деле, пускай поедет. А осенью, в московских дождях, я снова ее увижу.

…Я стоял с ней на маленьком перроне. Старая туркменка продавала пассажирам виноградный сок, черпая кружкой из деревянного, окованного железом ведра. Мы выпили сок. Отдавая старухе кружку, я смотрел, как Людмила отирала губы своим узким золотистым запястьем, видел, как далеко, в расплавленной степной пустоте, возникает состав.

— Ну вот, милый, прощай.

— Почему же прощай? До свиданья! Напишу тебе из Москвы.

— Напиши, напиши, мой милый. Я буду ждать. Все было у нас прекрасно…

Раскаленно, в запахах железа и смазки прогрохотал тепловоз, заскрипели вагоны. Разморенный, в мятом кителе проводник раскрыл запыленную дверь, мне бросился в глаза разбитый эмалированный номер двенадцать. Она обняла меня, поцеловала быстро, вскочила на подножку, махнув рукой. И поезд, не успев задержаться, колыхнулся, загрохотал железом. Проводник заслонил ее своим кителем, заспанным, недовольным лицом. И она исчезла, но я все-таки шел, провожая поезд, отпуская его от себя, вагон за вагоном, все молчало во мне: ни горя, ни радости, только солнце блестело на опустевших рельсах, и меркнущий хвост состава заворачивал, исчезал, и летела над рельсами маленькая запыленная бабочка. Старая туркменка смотрела мне вслед, закрывая баклагу с соком цветастой тряпкой.

К вечеру я вернулся в номер. Лежала кипа блокнотов, краснела заветная тетрадь. Только стул, на котором недавно висело ее выгоревшее легкое платье, был пуст и гол. И я стоял перед ним, трогая ободранную спинку.

За стеной у гидрологов играла гитара, кто-то запевал хриплым басом, умолкал, и слышался грохот смеха. Я подумал: хорошо бы узнать их поближе и, быть может, махнуть с ними в степь, где подвижные буровые точат безводный грунт, добираясь до глубоких пресных озер, и пыльные овцы бегут на запах холодной воды.

Я постучался к ним, извиняясь. И был принят в громогласную хмельную компанию. Мне протягивали стакан с вином, обрезки холодного копченого мяса, клали на колени гитару.

Горбоносый, всклокоченный, потный, коверкая слова, говорил:

— Поедешь с нами, сам будешь смотреть! Бурить будешь! Визир бить будешь! Бешбармак есть будешь! Напишешь все хорошо.

Другой, белобрысый, с опаленным розовым носом, круглолицый, синеглазый, по-птичьи шумливо вскрикивал:

— Почему Агафонова нет? Почему должны ждать Агафонова? Опять из-за него простаивать?

И вдруг среди гама и звона, среди красных от вечернего солнца лиц — внезапная мысль: далеко от меня идет в степи поезд, и она, прижавшись к стеклу, смотрит на длинные тени.

Это было нежданно и остро. Так сильно, с таким испугом и болью ощутил я ее одиночество в уходящем поезде посреди азиатской степи. И свою покинутость здесь, свою внезапную тоску и смятение.

— Халимбеков, знаешь, как бурит? — надвигался на меня темнолицый. — Пальцем место кажу — порядок! Халимбеков сказал, вода будет!

— Нет, так нельзя! — возмущался белобрысый. — Спальник его таскаю, теодолит таскаю, а где же, спрашивается, Агафонов? Предлагаю больше не ждать Агафонова, написать на него в отдел кадров!

Вагон колыхался в вечерней степи, и ее уносило все дальше. Она печально, одиноко смотрела, и камушек краснел у нее на руке, и я ее отпустил с легким сердцем, не пытался ее удержать. И теперь она исчезает, растворяется без следа, нас разделяют безымянные огромные степи, и ее не найти, не достать ни письмом, ни погоней. Так и будет теперь мне мерещиться, забываться и опять воскресать ее выгоревшее легкое платье, красненький перстенек. Что я сделал? В своей глухоте, ослеплении? Она ждала, чтобы я ее удержал, хотела понять, как важна она мне, дорога. А я отпустил в слепоте.

Звенели стекло и гитара. Бушевали и голосили. Я тихо поднялся и вышел. Вернулся к себе. Лег на кровать, положив на грудь красную исписанную тетрадь. Принялся ее перелистывать.

Вот машинист гонит состав над Байкалом. Вот экскаватор в разрезе, ломает пласт мерзлоты. Вот жаркие быки на Амуре. И город в темных дождях осыпается вспышками сварки. Боевые машины режут склон танкодрома. И в старом вагоне двое, поседевших и тихих, приумолкли под алым цветком.

Я лежал, перечитывал. Но все, что еще недавно казалось живым и единым, соединенным силой, льющейся из рассказа, теперь распадалось и меркло. И я вдруг понял, что этой неназванной, многоцветной, дышащей силой была она, моя Людмила. Она наполняла мои писания, о ней была моя речь. Она была той чудной кочующей розой, расцветшей у меня в руках.

И теперь ее нет, потерял. Сам от нее отказался.

Мне сделалось страшно в этой быстро темнеющей комнате. Я вскочил, кинулся на станцию.

Дежурный, отворив окошечко, заслонив его полным, недвижным лицом, слушал бестолковые мои объяснения.

— Да чего вам так торопиться? Ночью пойдет пассажирский.

— Да нет, мне необходимо этот догнать!

Он смотрел на меня, изучая. Отодвинулся, открыв за своей головой железнодорожную карту.

— Если очень нужно — попробуйте… Вот тут, — он ткнул пальцем, — километров за сорок аэродром. Должен быть рейс с Маров. Расписания точно не знаю… Перелетите сюда, — он прочертил по карте дугу. — И ждите. К утру подойдет, и сядете… Если к рейсу успеете. Расписания точно не знаю…

Я кинулся в номер укладывать мои саквояжи. Еще осталась возможность, есть надежда на чудо. Еще не затянуло ее бесследно в путаницу железных дорог, в толчею полустанков, вокзалов, в мелькание дней и лет. Надо выхватить ее, ускользающую, из огромных пространств.

Я вышел на сумеречное пустое шоссе. Две разрывающие воздух «Колхиды» прогудели на больших скоростях, пронося серебристые литые фургоны. Прокатила с высокими бортами машина, в кабине тесно сидели, а сквозь доски в бортах — овечьи головы. На меня, увеличиваясь, налетал самосвал. Я махал ему, выходя на шоссе. Он стал. Скуластый узкоглазый шофер щелкнул дверцей.

— Прошу, захвати! Мне к аэродрому, скорее! Я заплачу!..

Синее в сумерках, гудело шоссе. Щелкали камушки о капот. Шофер, ухватившись за руль цепкими сухими руками, оборачивался ко мне, усмехаясь: