Всеволод Бенигсен - Русский диптих

«До недавнего времени космополиты чувствовали себя в СССР уверенно. Они подрывали веру советских людей в идеи коммунизма, дискредитировали советское искусство и науку антипатриотическими заявлениями и насаждали глубоко отвратительную для нашего общества философию космополитизма. Такие, с позволения сказать, ярые защитники безродного космополитизма как искусствовед Федоров-Гуревич (Гуревич), драматург Штейн (Штерн), писатели Константинов (Кон), Забельский (Бельский), Цаплин (Цаппель), а также критики Деревянко (Баум) и Цветков (Блюм) не только позволяли себе призывать нашу творческую и научную интеллигенцию к отказу от патриотизма, но и имели наглость ездить за границу за государственный счет и там поливать грязью нашу Родину. В своем недавнем выступлении на экстренном совещании Президиума ЦК КПСС товарищ Сталин со всей большевистской прямотой охарактеризовал это явление следующим образом: «Я считаю, что безродных космополитов надо пзхфчщ! Причем в кратчайшие сроки!». Однако было бы политически неверно огульно обвинять всех «безродных космополитов», не считаясь с их заслугами перед Родиной. Многие из них – честные и преданные коммунисты, верой и правдой служащие нашему обществу. Можем ли мы их бросить в беде, заклеймив уничижительным словосочетанием «безродный космополит»? И потому в той же речи товарищ Сталин подчеркнул, что подобная мера не может считаться адекватной, ибо необходимо все-таки протянуть руку помощи тем, кто увяз в гнилом болоте космополитизма. Он сказал следующее: «Щывзщ даст результаты грцбм! Однако в перспективе оцайц будем зцщкшх!». Таким образом, товарищ Сталин недвусмысленно дал понять, что безродных космополитов надо не только «пзхфчщ!», но и по возможности «оцайц». И мы в свою очередь не можем не согласиться с этим мудрым решением великого продолжателя дела Ленина. Так пусть же всем, кто любит нашу Родину, оно послужит руководством к немедленному действию. Будем же зцщкшх! Пзхфчщ, космополиты!»

Сказать, что передовица «Правды» вызвала смятение в умах советской интеллигенции, значит ничего не сказать. Первым встрепенулся Эренбург, который по привычке тут же бросился писать письмо в защиту еврейской интеллигенции, однако вскоре остыл, ибо не очень понимал, от чего или от кого их надо защищать. Сердцем он, конечно, чувствовал, что над интеллигентскими головами снова что-то сгустилось, но впервые не мог понять – было ли это «что-то» грозовой тучей или просто перистым облаком. В тот же день ему принесли коллективное письмо от писателей, в том числе и от тех, кто был упомянут в проклятой статье. Большинство подписантов были литераторами либо просто непечатающимися, либо полуопальными, либо находящимися на грани ареста. Письмо было очень коротким и состояло из прямой цитаты Сталина: «Щывзщ даст результаты грцбм! Однако в перспективе оцайц будем зцщкшх!» И ниже сорок четыре подписи. Эренбургу предлагалось стать сорок пятым. А буквально через час пришло другое коллективное письмо от писателей – членов СП, то есть успешных и лояльных режиму. Его планировалось опубликовать в следующем номере «Правды». Там тоже стояла цитата Сталина, но другая – «Я считаю, что безродных космополитов надо пзхфчщ! Причем в кратчайшие сроки!» А чуть ниже: «Полностью поддерживаем это решение товарища Сталина» и сто тридцать четыре подписи. Запутавшись в сталинских формулировках, Эренбург плюнул и подписал оба письма, не очень понимая, где в них противоречие. Пока он размышлял над тем, что все это значит и надо ли как-то реагировать, другой литератор, Константин Симонов, недолго думая и, что называется, по горячим следам написал два стихотворения.

Первое, предназначенное для печати, звучало грозно, явно требовало что-то сделать с безродными космополитами и заканчивалось так:

Второе же стихотворение было написано «по велению сердца» и явно не для чужих глаз. Об этом свидетельствовали и лирически-драматический тон стихотворения, и встречавшиеся там и сям «печальные глаза», «курчавые волосы» и прочие подозрительные атрибуты «пострадавшей нации», указывающие на некоторую симпатию к ней самого автора. Последние две строфы были наполнены явной горечью, хотя по смыслу были абсолютной белибердой.

То, что Симонов написал два как бы противоречащих друг другу стихотворения, а Эренбург подписал как бы два противоречащих друг другу письма, говорило не столько о беспринципности вышеупомянутых литераторов, сколько о старой болезни советской интеллигенции. Ибо раздваиваться в Советском Союзе приходилось всем. Кто-то мирился с этим как с неизбежностью и стремился сделать обе свои половинки одинаково полноценными и полнокровными. И даже получал от этого процесса некоторое мазохистское удовольствие. Кто-то же делал это нехотя, мучаясь, переживая и разваливаясь как личность в очень короткий срок.

Абсурд заключался в том, что в данном конкретном случае причин для раздвоения не было. Ведь, по сути, «Правда» своей публикацией навела больше тумана, чем ясности. Однако, привыкшие читать между строк ученые и литераторы сделали вывод, что в первой части своей речи Сталин явно призывает сделать с космополитами что-то нехорошее, а во второй как бы смягчает этот призыв, говоря, что, возможно, и не надо торопиться с таким радикальным решением вопроса. Напечатанное через несколько дней в той же «Правде» стихотворение Симонова подтвердило эту теорию, ибо в нем не упоминалась вторая (якобы мягкая) половина речи Сталина, а только грозное «пзхфчщ!» из первой части.

Стихотворение вызвало неоднозначную реакцию в интеллигентских кругах. Некоторые принципиальные поэты за глаза ругали Симонова после этой публикации, считая, что «придворный поэт» «подпел» антисемитским настроениям власти. Хотя Симонов очень удивлялся такой реакции, потому что ни к чему конкретному не призывал. Некоторые же, наоборот, сдержанно хвалили поэта за революционный отход от классического соцреализма. Хотя и понимали, что отход был подготовлен самим товарищем Сталиным. Так, поэт-футурист Крученых, автор множества стихов, в которых слова были просто набором звуков, воодушевленный стихотворением в «Правде», объявил Симонова продолжателем дела футуристов, а само дело по аналогии с Лениным назвал «делом, которое живее всех живых». Но объявил это он тихо и самому себе, потому что его мнение никого ни в литературном, ни в окололитературном мире не интересовало. Тем более что от писательства Крученых отошел еще в 30-е годы, когда соцреализм стал главным официальным направлением в советской литературе, оттеснившим все прочие течения на обочину. Но поэтические дебаты довольно быстро уступили место дебатам политическим. Что таило в себе загадочное «пзхфчщ» – вот что волновало лучшие умы эпохи. Некоторые предположили, что это аббревиатура. Но расшифровать ее не могли – слишком много было вариантов. Некоторые говорили, что все непонятные слова – это нововведения типа таких советских жаргонизмов как «лишенец» или «рик» (райисполком). Да чего далеко ходить за примером, если даже «космополитизм» всплыл невесть откуда! Редкое древнегреческое слово, и на тебе – синоним антисоветчины. Да не просто антисоветчины, а антисоветчины, исходящей от евреев. Единственное, что смущало, – это то, что «Правда» отказалась пояснить значение новых слов. А так как ничего хорошего статья (хотя бы по тону) не предвещала, то многие убежденные в своей прозорливости интеллигенты дали волю самым мрачным фантазиям. Поползли слухи: будут репрессии! Кто-то все-таки попытался использовать свои связи, чтобы выяснить, что конкретно «светит» безродным космополитам: полный «пзхфчщ» или все-таки более мягкий «щывзщ» (пусть и с «грцбм»). Но наверху сами пребывали в растерянности. Сталин вот уже несколько дней болел, и ему было явно не до разговоров. Кроме того, он не любил повторять сказанное дважды, а тем более вступать в дискуссии. Он сказал, что надо «пзхфчщ», значит, надо «пзхфчщ». Причем в кратчайшие сроки. Это-то было сказано вполне внятным русским языком. А потому, еще до появления пресловутой статьи в «Правде», в недрах Кремля была отпечатана и разослана по всем соответствующим органам секретная директива под названием «Пзхфчщ». О чем интеллигенция даже и не подозревала. А если бы и узнала, то поняла, что все ее мучительные рефлексии – ничто по сравнению с тем, что пришлось испытать конкретным исполнителям воли товарища Сталина. Ведь с самого начала было ясно, что невнятный приказ каждый будет спихивать со своих плеч на нижестоящее звено. До тех пор, пока он не дойдет до самого низа. Откуда у него только одна дорога – быть исполненным.