Игорь Ефимов - Архивы Страшного суда

Шторм продержал их в палатке весь следующий день и еще одну ночь. Потом ветер начал слабеть, небо чуть просветлело. Они кое-как свернули отяжелевшую мокрую парусину, съели остатки размякших в рюкзаке галет, двинулись дальше. К вечеру проглянуло солнце. Пар от их одежды мешался с паром, идущим от земли. Хуже всего было то, что вода пробралась до карты, и та расползлась под пальцами. У них остался только компас и школьный «Атлас мира».

Они подолгу разговаривали теперь на привалах, и рассказы обоих делались все откровеннее. Приближающийся момент расставания, расставания навсегда, развязывал языки. Вкусы их расходились почти во всем, но тяжкую обязанность культурного человека — выслушивать бред собеседника — они скрепя сердце выполняли, отыгрываясь потом язвительностью и сарказмом. Про птиц Павлик тоже почти ничего не знал, зато про камни — о, тут его было не унять. Часто заговаривали и о женщинах. И здесь, осторожничая и заметая следы, каждый исподволь, по кусочкам выколупывал из другого ответ на самый жгучий вопрос: для Ильи — правда ли, что влюбляются не только в двадцать лет, что все это продолжается так долго, что есть жизнь и после сорока? для Павлика — о чем говорила, чего хотела, кого любила, о чем мечтала, вообще какой была женщина по имени Лейда Ригель?

Изгородь выползала из перелеска, тянулась через поляну, исчезала за гребнем холма. Жерди были старые, побуревшие, косо, на поморский манер, набитые на столбики-колья. Полоса голой земли шириной метров пять послушно следовала всем извивам ограды. Из размытых дождем, давно не обновлявшихся борозд пробивались пучки молодой травы.

Павлик толкнул в бок лежавшего рядом Илью, заглянул в его обросшее щетиной лицо, нерешительно хохотнул:

— Дошли, что ли? Хочешь жмурься, хочешь щипай себя, но вот она — змея долгожданная! Небось и не верил уже?… Я и сам, честно сказать, начал бояться, что сбились. По моим расчетам выходило, что еще позавчера должны были выйти.

Илья не улыбался в ответ, молчал, смотрел серьезно, почти испуганно.

— Теперь главное — не распускаться. У них много всяких фокусов в запасе. Могут мину где-нибудь подложить. Или сигнальный провод натянуть. А то еще, я слышал: распашут вот так контрольную полосу, а настоящая граница на три километра дальше. Человек перейдет, сядет, дурачок, отдыхать или праздновать — все, думает, свобода, безопасность! Тут они его и царап. Я, пожалуй, с тобой перейду. Досмотрю, чтобы уж наверняка.

— Может быть, выдернуть несколько жердей и положить через вспаханное? Чтобы следов не осталось.

— Прогнутся до песка, отпечатаются. Да и лишнее это. Не каждый же день они здесь проходят проверять. Ведь глушь — ни души. Я первым пойду, а ты просто ступай за мной след в след. Потом вернусь, перейду назад. Получится один след туда, тот же самый — обратно. Заблудился человек, забрел куда не следует, потом вернулся. Ну что — двинули? Пешком — за границу.

Он первым перелез через изгородь, ступил на размытые борозды. На рыхлом песке каждый отпечаток оставлял все рубчики подошвы. Попасть в них точно, не разрушив рисунка, было невозможно. Трюк явно не проходил, но Илья честно старался. Лесной сумрак глядел в спину тысячью невидимых глаз.

Он оперся на протянутую Павликом руку, вспрыгнул на жесткий дерн.

Ничего не случилось.

Корявые березки, стланик, трава так же тихо шелестели по обе стороны полосы, словно насмехаясь, сбивая с толку своей похожестью, неразделимостью, неучастием в людских разгораживаниях.

— Не расслабляться, — скомандовал Павлик. — Марш.

Они двинулись дальше на запад. Шли полчаса, час. Камни под ногой были так же коварны, небо — так же бесцветно, кочки — так же упруги и жестки, мох — так же мягок и пестр. В начале второго часа шедший впереди Павлик вдруг остановился на возвышении, снял рюкзак, сел на землю. Подошедший Илья проследил за направлением его указующего пальца и увидел в низине цепочку телефонных столбов: тонких, выкрашенных в зеленый цвет, с жестяным колпачком наверху. В России таких столбов они не видали.

— Ну что — теперь уж точно. Заграница, самая пересамая… Ты первый раз? И я тоже. Ничего особенно, скажу тебе… Ладно, нечего. Давай-ка вываливай все из рюкзака — будем делиться… Палатку я забираю с собой. Тебе только лишний вес, хватит и спальника… Вот здесь остатки риса, две банки тушенки, пакет вермишели, соль, чай — это все тебе… Мне хватит, не бойся. Только на три дня, а там я прятаться перестану, выйду к жилью, разживусь. Да и спиннинг у меня, тоже что-нибудь добуду. А тебе, может, еще столько же придется идти, не показываясь… Аспирин, антибиотики, йод… Это от живота, это от нарывов — все держи в полиэтилене… Клюквой не объедайся, может развезти. О, гляди — еще сухофрукты на дне завалялись… Забирай, не спорь… А здесь, в конверте, — тебе от Виктории. Финские марки — все, что у нее оставалось после поездки. Их, наверно, и в Швеции можно будет обменять, там пригодятся…

Чем больше он суетился, чем сильнее напускал на себя озабоченность и деловитость, тем труднее ему было скрыть за ними распиравшее его ликование. Илья же был словно в трансе: все исполнял с послушностью и аккуратностью автомата, равнодушно опускал в рюкзак протягиваемые ему припасы. Потом вдруг выронил моток веревки, встал, шагнул вперед, задев зазвеневший чайник, обхватил Павлика руками, зарылся лицом в штормовку.

Тот умолк на полуслове, уставился в белый воронкообразный просвет на солдатском затылке.

— Ого, ты вот как… Ну, ты ничего теперь, ты ведь молодец… Вон как протопал… Всему научился быстро. Не бойся ничего, дойдешь и один. Если напорешься случайно на финнов, говори только по-английски. Что, мол, турист-любитель, сбился с дороги… Они привыкли ко всяким чудакам-бродягам, поверят. А ты иди себе и иди. Атлас все же тебе поможет. Главные-то реки на нем обозначены. Рано или поздно дойдешь вот сюда: Муонио, пограничная со Швецией река. Один из трех городков: Каресуандо, Муонио или Колари. В каждом из них — паром. Никаких документов не спрашивают, плату берут только за автомобиль. А ты пешеход, тебе много не надо. Зашел на паром — и через двадцать минут в Швеции…

Илья понемногу успокаивался, выходил из транса. Смотрел осмысленно, кивал, улыбался.

— А из Стокгольма пошли мне открытку. Без текста, без подписи… Нарисуй рожицу какую-нибудь — я пойму. Я этой открытки знаешь как буду ждать? Как конца заезда на ипподроме. Такого заезда, на который все деньги поставил. Я на тебя очень много ставлю, Илья. Если ты дойдешь, это мне до конца дней будет — ого!.. Из такой бульдожьей хватки парня вырвать! Ну и для мамы твоей… Ей передай, что я тоже… все эти годы… Не могу ее забыть. Что желаю ей счастья такого… такого, как она мне дала… Только не такого короткого, а надолго… Передай, что след в душе такой глубокий…