Виктор Шендерович - Операция «Остров»

Песоцкий презирал неудачников — аудитория ниже миллиона его не интересовала. Персонально Марголис, понятно, еще и раздражал.

Марину было жалко, себя тоже. Они сидели в тихом подвальчике на Ордынке, пили фреш и ристретто, глядели друг другу в глаза и пересказывали прожитые врозь годы, заполняя лакуны и сопоставляя даты. Это стало их горьким лото: а где тогда был ты… а где ты?

После института она вернулась в свой Воронеж, потом по какому-то обмену поехала в Америку, на два года зависла в Нью-Йорке, но так и не вписалась в ту прямоугольную жизнь.

Слова «брат» и «сестра» прижились между ними (он, конечно, рассказал ей про встречу на кладбище). Да, это была она, и годы спустя пораженный Песоцкий узнал о дружбе двух женщин, юной и уходящей. Марина звонила маме после их разрыва, приезжала в больницу на Каширку… Песоцкий вспомнил, как мучилась этим разрывом мать, как пыталась заговаривать о Марине, и как он резко обрывал эту тему: было слишком больно.

В тот год он пытался вышибить клин клином, и осенью закрутил роман с Леной Карелиной, изящной брюнеткой и признанным первым номером кафедры. Они были парой для обложки журнала «Огонек» — умные и красивые, но щекотки самолюбия было больше, чем радости, да и привести ее в родительский дом Песоцкий так и не решился.

К весне, поставив галочки в графе «успех», они с облегчением разбежались, и Песоцкий не придавал этому эпизоду своей жизни никакого значения, пока не узнал, спустя почти двадцать лет, что Марина видела их вдвоем той зимой, сладкую парочку.

Видела в декабре, а на Новый год он позвонил ей в общагу и наткнулся на бесцветный голос, отвечавший овальными словами, — и повесил трубку, так и не решившись сказать то, зачем звонил. А она не сказала ему, что ревела потом у будки вахтера — не сказала и двадцать лет спустя.

Он тоже много чего ей не рассказал. Зачем? Судьба давно застыла бестолковым куском гипса, и теперь можно было только пить фреш и глядеть в эти родные глаза — как в окошко на океан из тюрьмы Алькатрас. Возможности сбежать не было.

Они сидели, на пятом десятке своих лет, в кафе на Ордынке. У нее был перерыв между учениками, несчастный Марголис и мама в Сокольниках, у него — мистический блокбастер на работе и реальная Зуева дома.

И вросшие уже до костей колодки дружбы с хозяевами из Кремля.

…Хозяева не знали, как незаметно выйти из-за стола, с которого было натащено во все рукава, они нервничали и вовлекали в свою паранойю благородных интеллектуалов вроде Песоцкого. Благородные интеллектуалы старались сидеть на кремлевской елке аккуратно, не расцарапывая репутации, но репутация была уже — в кровь.

Ближе к концу второго срока душку Леонарда бросили на укрепление монархии. Это называлось — движение «За Путина». Он пробовал отговориться, но ему прямо было сказано, что отказ будет расценен клиентом как дезертирство, со всеми вытекающими.

Клиента Песоцкий видел пару раз совсем близко — имел, так сказать, счастье заглянуть в эти бесцветные глаза и вот чего не хотел совсем, так это попасть клиенту во враги. Пришлось режиссировать эту придурочную самодеятельность с радениями ткачих… «Не уезжай ты, мой голубчик!»

В день съезда Песоцкий попробовал неназойливо слинять (как шестиклассник в туалет с контрольной) — отловили, взяли за яйца, заставили размышлять под телекамеры про будущее России, которое выше абстрактных ценностей... Ну, текст вы знаете. Твою мать!

А главное: он опять весь измарался, а они в последний момент передумали насчет третьего срока, и клиент опять вышел весь в белом, а на Песоцкого уже пальцами показывать начали. Да еще, словно в издевательство, наградили медалькой позорной, мелкой, на пару с одним юным телевизионным наглецом, который пешком под стол ходил, когда он, Песоцкий, уже вовсю решал судьбы Родины!

И не прийти в Кремль было нельзя, и насмешка чудилась в стальных глазах награждающего…

Песоцкий ворочался на измятой постели в зашторенном полуденном бунгало — с тяжелой, словно набитой песком башкой. Сна не было, и раз за разом ломило затылок той усмешкой и проклятым разговором с Мариной.

Как вынесло их на политику? — наваждение какое-то… Почти год обходили эту тему! Эту — и Марголиса с Зуевой. Выносили за скобки, молча договорившись, что за их тайным столиком с итальянским меню и запахом хорошего жареного кофе не будет никого, кроме них двоих и того хорошего, что было. А тут вдруг — и так глупо! И главное, с такой мелочи началось…

Он позвал Марину (да хоть бы и с мужем) на свой продюсерский шедевр, в кинотеатр, который они, по старой памяти, называли «Россия» — и не удержался, похвастался сборами. Марина пошутила про высокий вкус миллионов, его это задело, и он сказал, что люди — такие, какие есть, и он дает им простой, но качественный продукт. Марина заметила в ответ, что сам он свой фастфуд не ест и когда-то любил Годара.

Песоцкому попало на больную мозоль, и он выдал тираду про вечную надменность интеллигенции.

— Это просто другой вкус, — вдруг посерьезнев, ответила Марина. — И другие правила.

— Какие правила? — взвился Песоцкий, с ужасом понимая, что они вошли в запретные снега и стронули лавину. — Какие правила?

— Правила приличия, — ответила Марина.

Песоцкий попер на рожон — нет, какие правила, какие? — и наговорил с три короба про их гордый маргинальный мирок, и, еще пока говорил, понимал, что получается наезд на Марголиса, но ничего сделать было уже нельзя, его несло.

Марина, потемнев лицом, ответила, что правила совсем простые, старые: не принимать причастия буйвола, не пастись у кормушки, не лгать. И надолго отвернулась, закурила.

Через минуту Песоцкий, отдышавшись, сказал: ну прости меня, я ничего вообще не имел в виду, правда. Я тебя люблю, сказал он после нового молчания. Марина обернулась и поглядела ему в глаза, и в знак мира положила руку на середину стола, и он накрыл ее своей.

Но через три дня от нее пришла эсэмэска: «Не звони мне. Прощай».

Он ничего не понимал. Потом, совсем с другой стороны, до него докатилось смутное эхо, и он, сопоставив, догадался. И позвонил все-таки.

— Да, — бесцветно сказала она. О, как он боялся этого бесцветного голоса!

— Что случилось? — спросил Песоцкий, стараясь говорить как ни в чем не бывало. Но раздражение выдало его, — ибо он слишком хорошо знал, что случилось.

— Ничего, — ответила она.

— Ты не хочешь меня видеть?

Молчание раздавило его сердце.

— Скажи по-человечески, что случилось! — угрюмо начал настаивать он, теряя лицо. Он уже все понимал.

Имя продюсера Песоцкого только что проплыло в телевизоре, в титрах фильма-расследования о продажных правозащитниках — проплыло и многими было замечено... Фильм был отвратительный, топорный, и, главное, Песоцкий там был ни при чем, слудили в дочерней студии, по заказу канала, а его всунули в титры автоматически… Он вообще этого не видел! Уж он бы все сделал тоньше, совсем по-другому, неужели кто-то не понимает?