Виктор Ерофеев - Русская красавица

Я встретила их кашлем, соплями, стреляющим ухом и отвечаю не своим, толстым голосом: а вы? Сами вы хороши! Зачем, ради какой стратегии напустили вы на меня Степана с его полуночным броневиком? - Какого еще Степана? - Ой, я вас умоляю!.. - Нет, вы объяснитесь по-человечески. - Ой! - морщусь. - Как будто не знаете! Того Степана, что покалечить меня собрался, лишить красоты, а потом, недовыполнив поручение, прикинулся пьяным и обмочился, вот здесь, идите сюда, на коврике возле дивана, понюхайте коврик как доказательство, вот здесь он провел всю ночь, а наутро все что-то нескладно лепил про Марфу Георгиевну, про ее именины липовые...

Переглянулись Сергей с Николаем. Журналисты высокого полета. А я им ангинным, обиженным тоном, словно как из трубы, объясняю: - Ах, оставьте, пожалуйста! у меня до сих пор на бедре синяк размером в одну шестую всего тела, оставьте, я не маленькая...

А они как разахаются да как разведут руками. Ну, Ирина Владимировна, тут без посторонней помощи не обошлось. Не иначе как Борис Давыдович приложил свою каинову печать, не иначе как он. В самом деле, отвечаю, спасибо умному человеку. До меня, я женщина слабая, до меня не сразу доперло... - Эх! присвистнули братья. - Ирина Владимировна!.. Жидовствуете, - говорят. Нехорошо! - Я на это: - Ну, вот. Все меня обижают, обманывают! - И пустила слезу. Они скинули макинтоши, вытерли ноги, повесили на вешалку. - И вы тоже... - жалуюсь... - Кому верить? Садитесь, пожалуйста. - Сели за стол. Так, - говорят Николай и Сергей. - А насчет татаро-монгольского поля, что находится на таком-то километре от Москвы (не помню, на каком, цифры плохо запоминаю), это тоже он вас надоумил, Борис Давыдович? Ну, успокойтесь.. успокойтесь... успокойтесь. - Как же я могу успокоиться? - отвечаю плаксиво, теребя в руках мокрый платочек. - Я т-т-там ч-ч-часики золотые... швейцарские... п-п-потеряла... с золотым б-б-браслетиком... - Значит, тоже он? - Нет, - отвечаю честно, безо всякой неправды. - Не он. Мне голос был. - Они говорят, насторожившись еще больше: - Так. Какой голос? Расскажите. В ваших же интересах... -Ах, говорю, нечего и рассказывать... Этого вам никогда не понять... - ??? - Вы, говорю, материалисты. - Ну, знаете ли, Ирина Владимировна, творческий материализм допускает различные загадки природы и физики. Вон Сергей у нас, например, по парапсихологии статейки пишет. - Ив приметы верите? - Ну! - отвечает Сергей уклончиво: не то да, не то, а дальше что. - Я высморкалась. - Давайте, говорю, будем снова дружить. - Дружить! недоверчиво усмехаются братья. - Мы с вами дружим-дружим, а вы тайком от нас по полю бегаете! - Я и так наказана, - жалуюсь, - видите, ангиной заболела, тридцать восемь и три температура, вся горю, и горят Ивановичи вместе со мной синим пламенем. - Ну, Ирина Владимировна, не ожидали, честно сказать, мы от вас! Вы же русская женщина! - Русская, отвечаю, какая еще? - Ну, разве это, удивляются, не святотатство? Национальную святыню ногами топтать, нагишом по ней бегать туда-сюда? Вы нас обманули. И главный редактор Гавлеев вне себя от ярости, поместивший про вас обеляющую статью... - Ну, ладно, ребята, - винюсь, - ладно! Сдуру побежала, больше не буду, честное слово, а сама думаю: ну ее к черту, эту Россию, пусть о ней другие пекутся! Хватит с меня! Хочу жить. - Вы ребята деловые, так? Так. Значит, сможем договориться? А они опять за свое: А случись, сомневаются, такая история, что на поле нарушился бы национальный эквилибр, - что тогда? И Гавлеев, он в лучших чувствах обижен, он тоже вам поверил... Я говорю: доложите своему начальнику Гавлееву, что никаких нарушений эквилибра не произошло и произойти не может, поскольку, говорю, на своей злосчастной шкуре убедилась, что этот самый эквилибр - он такой, что надо! Успокойте начальника! - И вспомнились мне тут бабы на далеком, незнакомом мне базаре, которые лучше меня понимали про эквилибр. Ну, бабы, сказала я, взгромоздясь на торговый ряд, просите, что хотите, что попросите, то и будет! - Они в кучу сбились, отвечают несмело: ничего не хочим, нам и так хорошо. Да так ли уж, говорю, хорошо? А чего, отвечают, жаловаться, Бога гневить понапрасну, войны нет... А я говорю: ну, хоть чего-нибудь да хотите? А ты, говорит одна, ты купи у нас семечек, купи, дочка, мы не дорого отдадим... Не хочу, отвечаю, я ваших семечек, от них одно засорение желудка.

Уходили они даже с некоторым облегчением, пошли Гавлееву докладывать, только вы, Ирина Владимировна, вы об этих своих бегах не очень распространяйтесь, особенно чужеземцам, переврут, истолкуют неправильно. - Как можно? - заверяю. - Никогда в жизни! Только вы меня тоже не обидьте, и про Егора, про Юрочку им рассказала, про их глупые споры, и как сидели на траве, зеленые, как тараканы, но про нечисть смолчала, потому что это - МОЕ, и Ивановичи говорят: - Шустрые ребята! - А я подумала: - Все вы шустрые! - На том и расстались, да тут на базар вползает человеческий обрубок, дядя Миша, без трех конечностей, держа в руке стакан, полный водки. Закуси огурцом, дядя Миша! Но дядя Миша придерживается иного мнения. Ополовинив стакан, отвечает: Зачем пить, если закусывать? - И сплевывает на щеку. Бабы суют ему в карманы яблоки в крапинку. Бабы лузгают семечки. В лужах солнце. Дядя Миша допивает водку. Он никогда не пьянеет, дядя Миша, он никогда не трезвеет. Он ползет по базару, загребая единственной клешней. Он заползает в зал ожидания, щеки горят, в зале ожидания я провела много часов. Фикус рос из окурков. Начальница станции, сжалившись надо мной, выдала из брони билет. В простенках портреты. Преобладают зеленые и коричневые тона. Как киноактрисы, портреты выглядели моложе себя лет на сорок. Они хорошо сохранились, но скорее всего они просто не успели состариться: заработались, не было времени, и их постные, молодцеватые лица дышали праздничными салютами вчерашней победы. Сидя на желтой лавке МПС, я хорошенько их рассмотрела. Все они мне понравились. Ни я, ни они - мы никуда не спешили. Ноги ныли. Обрубок полз. Сквозняк сулил ангину. Поезд прибыл, когда стало светать. Откуда-то взялся народ, повалили с авоськами, с чемоданами. Посадка. Высоко задирая ноги, лезли в вагон. Покрикивали, кутаясь в шинели, заспанные проводницы... Вот так встреча!

В полутемном общем вагоне они сидели и резались в карты, хихикали и благоухали.

Здесь были все: и Танька с трепаком, и нежная высокая Лариса, и Нина Чиж, простившая меня, и Андрюша, чудик мой, и ко мне сидящая спиной... обернулась... Ирка! Ритуля! Чмоки. Чмаки. Какими судьбами? Вы откуда? С ярмарки! С показухи. Андрюшка, как всегда, такой элегантный, и жесты замедленные. Только с Андрюшей я чувствовала себя человеком. После гулянок помогал убирать со стола, мыл посуду в моем переднике, выносил во двор мусор. Потом мы укладывались и, всласть наболтавшись, насплетичавшись, нахохотавшись, засыпали, прижавшись друг к другу спинами, с открытой форткой. Как нам спалось! Мы просыпались веселые, бодрые. Возились в постели. Андрюшик, говорила я, как ты прекрасен! Ты Аполлон! Какая прелесть! Пусти меня, нет, ты мне разреши, дай поцелую, ну дай! Андрюша!