Нагиб Махфуз - Да осчастливит Аллах твой вечер!

Ах, если бы сбылись эти мечты, Маляк! Были и другие женщины, которых я и поныне встречаю на улицах квартала. От них веет ароматом прекрасного прошлого. Время безжалостно изменило их, а от прошлого остались одни имена. Они стали мне чужими, несмотря на мимолетные улыбки при встречах. Они теперь почтенные матроны и матери. Если бы не тяжкие обстоятельства, я бы взял одну из них себе в жены. Но что толку говорить об этом?

Сейчас я меняю нижнее белье один раз в неделю, чтобы сэкономить на стирке и глаженье. Ем кебаб только в особых случаях. О пенсионерах люди забывают так же, как об умерших. Некогда я парил орлом на крыльях цветущей юности. Приятельницы говорили моей матери: «Халим создан для Маляк, для Бусейны, для Ребаб, для Бисы». Мою же мать волновала больше трагическая участь двух ее дочерей. Годы шли, и надежды гасли. Все девушки, кроме Фикрии и Зейнаб, повыходили замуж. А к ним не подступались ни чужие, ни родственники. Я удивленно говорил себе: «Ведь на свете так много безобразных жен. Неужели богатств отца не хватит, чтобы уладить это дело?»

Я стряхивал с себя груз семейных забот и продолжал гордо парить на крыльях юности. Под разными предлогами в нашем доме появлялись, словно сияющие луны, в сопровождении своих матерей Маляк, Бусейна, Ребаб и Биса. В унылую атмосферу нашей квартиры врывались сполохи соблазна и кокетства; влеклись друг к другу взгляды, исполненные желания и страсти; не обходилось без нежного слова, произнесенного как бы невзначай, без легкого прикосновения или даже поцелуя, украденного незаметно от соглядатаев. Я любил всех и не останавливался ни на ком. В присутствии одной я на время забывал о других, но Маляк уже тогда отличалась от прочих силой характера и умом. Однажды, когда я был, не помню, то ли учеником средней школы, то ли студентом, мать спросила меня:

— Кто тебе из них больше нравится?

Я задумался, потом произнес:

— Не знаю!

— Но ведь должна одна из них хоть чем-то да выделяться?

Я подумал о Маляк, но тем не менее ответил:

— Все они похожи друг на дружку.

Засмеявшись, мать сказала:

— Я ничего так не желаю, как увидеть твоих детей, пока я жива. Господь, надеюсь, поможет Фикрии и Зейнаб, и тогда наступит твой черед.

Событий в моей тогдашней жизни было немного. Однажды в Восточной Аббасии я встретил Бусейну, и мы торопливо поцеловались. С Ребаб я обменивался символическими сувенирами, Бисе тайно вручал письма. С Маляк же я обходился без сувениров и писем: нам все говорили взгляды. Мне доставляло удовольствие быть светилом, вокруг которого девушки вращались, словно планеты. Ах, если бы собрать их всех вместе в одном гареме! Но Маляк медленно и постепенно входила в мое сердце, и огоньки звезд меркли в соседстве с восходящим солнцем. До сих пор перед глазами у меня стоит картина: Маляк — на женской половине в трамвае, медленно идущем по Аббасии, в своем белом платье, как столп света — высокая, в меру полная, с развитой грудью, светлокожая, с пышными, черными как смоль волосами и прелестными глазами.

Она окончила среднюю школу и хорошо знала домоводство. Задушевные беседы между родственниками, взаимные визиты и мои частые посещения ее дома привели в конце концов к тому, что нас стали считать женихом и невестой безо всякого объявления. Из-за этого другие сваты оставили Маляк в покое. Ее сестры повыходили замуж, а она ждала меня. Она — моя жена, а я ее муж! Завершив образование и получив должность, я мечтал только о том, как женюсь на ней. Я часто оставался с ней наедине в ее доме. Когда она устремляла на меня глаза, полные страсти и неги, я чувствовал себя как чайник на плите, крышка которого подрагивает и вздымается от клокочущего в нем пара. Мы обменивались поцелуями, но она не позволяла мне вольностей и мягко говорила:

— Всему есть предел.

Я ловил мгновенье, она же обращала свой взор в будущее, делясь сокровенными мыслями:

— Устроишься на работу, отложишь из зарплаты сто гиней, и тогда все уладится.

— Папа не пожалеет для меня таких денег, — отвечал я самоуверенно.

— Твой отец — служащий, такой же, каким был мой!

— Нет, не совсем такой, — возражал я ей с улыбкой.

Вся улица знала о нашей любви. Она наполняла гордостью сердца моих родителей, над ней подшучивал мой друг Али Юсуф. Если бы не трагедия Фикрии и Зейнаб, то родители были бы вполне счастливы и не выказывали бы тревожную озабоченность, отец — изредка, а мать — беспрестанно.

Меня же занимала отнюдь не одна любовь, но я был создан только для беспорочной жизни. Для беспорочной жизни и отцовства.

Сегодня мы играем с Хамадой ат-Тартуши в нарды на чашку кофе. Я торжествую над ним победу, но вскоре воодушевление иссякает. Мы сидим и смотрим на площадь Армии, залитую яркими огнями. Как много женщин, мужчин, детей! История цивилизации наглядно представлена всевозможными средствами передвижения — от тачек и телег до автобусов и трамваев. Со всех сторон до нас доносятся разные звуки — разговоры, ругань, крики, пение. Хамада продолжает:

— Эта страна...

Он жалуется и негодует на все на свете. Мое спокойствие раздражает его.

— Тебя ничего не волнует.

— Я по горло сыт волнениями!

— Но ты видел на своем веку много событий, войн, людей.

— Ну и что?

— Ты думаешь только о себе.

— Я еще в худшем положении, чем страна.

— Но ты же интеллигентный человек.

— Пошел к черту!

Хамада громко смеется — он еще умеет весело смеяться — и произносит:

— Начни новую жизнь.

— То есть?

— Ты владеешь английским, учился на вечерних курсах менеджеров и секретарей при «инфитахе» [10] Инфитах (арабск.) — либерализация. Имеется в виду политика «открытых дверей», проводившаяся президентом Садатом в 70-е годы, когда в Египет был открыт широкий доступ иностранному капиталу. , что тебе стоит начать снова?

— Мне нужна передышка.

— Боюсь, ты привыкнешь к безделью.

— Не беспокойся за меня.

Объявлений о вакантных должностях сейчас много, и зарплата, как я слышал, приличная, но ее все равно не хватит, чтобы изменить мою жизнь.

Такая зарплата, увы, не позволит мне переехать на новую квартиру в один из современных жилых кварталов, правда, мой скудный рацион пополнится горячей пищей.

Я говорю Хамаде:

— Немного терпения — и ты услышишь приятную новость.

Он смеется:

— Ты должен высоко держать знамя пенсионеров!

Я наделен хорошим здоровьем, но что с того? И все же мне следует славить и благодарить Аллаха. Он знает о моих долгих лишениях и одиночестве и должен помочь мне. Ведь он милостив и милосерден. Я говорю Хамаде:

— Будь я крепче в своей вере, я был бы счастливее.

— Человек бывает либо верующим, либо неверующим, середины быть не может.