Анатолий Гладилин - Прогноз на завтра

Все лица людей, которых мы когда-то встречали, фиксируются в нашем мозгу. Мы этого сами не знаем, но это так. Ленты микропленки хранятся в нашей голове, их никогда не проявить, но они существуют и мстят нам за нашу забывчивость. Поэтому все неодушевленные предметы имеют для нас свое человеческое лицо.

И даже на небе облака нам корчат рожи. Они появляются в казацких шапках с окладистой бородой или расплываются легким шаржированным профилем нашего соседа.

Но зачем так высоко забираться? Каждый лист на дереве может состроить любую гримасу.

Присмотритесь внимательнее.

Дома новостроек вытянулись как солдаты с одинаковыми послушными физиономиями.

Азиатский разрез глаз у нового рынка в Черемушках.

У Малого театра сытое выражение толстой пожилой женщины с сонными глазами.

А сухопарые дома на Новом Арбате - вставные челюсти Москвы - те, что находятся справа, если ехать от центра, стоят болваны болванами.

У всех машин слегка вытаращенные глаза, словно они еще не могут отдышаться от быстрого бега. Ощеренное лицо "Волги" и беззубая улыбка "Москвича".

Даже тупые морды троллейбусов и те разные. Один помятый, как после запоя, с подбитым глазом. Другой - новенький, лоснится от самодовольства. Третий сложил дуги, как длинные уши, присел перед прыжком, выжидает.

О животных и говорить нечего. Мордочки кошек напоминают лица знакомых женщин (у каждого свои ассоциации), а все собаки глядят глазами сослуживцев. В длинноногой, неврастеничной борзой с настороженными ушами я узнаю - это мой ночной кошмар - своего начальника.

Мы входим в свою квартиру, и сверху притаившийся электросчетчик облизывается красным языком.

Дверная ручка скосила глаза на свой большой, искривленный, совсем не арийский нос.

Шкаф доступен, беззащитен, сосредоточен на своих мыслях, разложенных по полочкам.

По-наполеоновски нахлобучив трубку, как треуголку, следит за нами телефон.

Чемодан, плотно сжав губы, весь ушел в себя.

Кофейник гордо подбоченился и лихо сдвинул крышку набекрень.

Уж на что унылое рыло у телевизора, а ведь тоже - как идиот от рождения, с большим пустым лбом, - изображает из себя мыслителя.

Ботинки со шнурками, потупясь, выглядывают из-под кровати. У всех моих ботинок всегда одно выражение: они разбиты жизнью, изношены, хотя иногда и пытаются скрыть это под внешним глянцем.

Кровать, словно проснувшись, приподняла голову...

Но хватит. Попробуйте вспомнить лица своих близких, представить их застывшими, как на фотографии. Нет, выражение лиц меняется, колеблется, принимает сотни оттенков. Устоялись, неподвижны лица только тех, кого уже нет. Давно нет. Они врезались в нашу память, но это - копии последней карточки, что глядит на нас со стены крематория.

Теперь закройте глаза. Давайте вспомним свое лицо.

А имеем ли мы свое лицо?

Но на забор можно влезть.

Нечто вроде стройплощадки - бревна, ящики, большая катушка с кабелем. И вот с этой катушки я подпрыгнул и вскарабкался. Правда, сначала я оказался на четвереньках, потом сразу выпрямился. Представляю, странное зрелище, человек на каменном заборе среди бела дня, ну не совсем белый день, шесть вечера, но все-таки. Привлекать чье-то внимание, позировать не хотелось. Внизу кусты и открытые участки травы, куда можно было благополучно приземлиться. Полминуты я раздумывал - нельзя ли как-нибудь слезть. Отпадало. Я понял, что пройдет минута, и я ни за что не спрыгну. Тогда я бросил папку. Теперь путь назад был отрезан. "Парашютисты прыгают с трехметровой вышки - подбадривал я себя, - а тут максимум четыре метра". Итак, долго я буду загорать на заборе? Ну!

Я встал, поднял папку, потер ладони. На правой руке проступала ссадина. Ничего. Оказывается, я на что-то еще способен.

И дальше - через кусты я вышел на дорожку - солидный, респектабельный молодой человек - уже не совсем молодой, послушно откликающийся на "дяденьку".

Больные в серых халатах и одноцветных пижамах неторопливо прогуливались по саду. Человек пять ребят играло в волейбол. Нянечки, заняв "узловые пункты", там, где дорожка поворачивала и все просматривалось, мирно беседовали между собой. Кажется, мое появление прошло незаметным.

Она сидела на скамейке с двумя своими новыми подругами. Я окликнул, она обернулась и, конечно, очень обрадовалась. Подруги как-то сразу исчезли, а я смотрел на ее улыбающееся, некрасивое, а может быть, и красивое - я уже давно не знал, какое оно, - лицо моей жены, лицо всегда милое для меня, лицо моей девочки.

- Как ты попал сюда? Через забор? Вот и зря. Сегодня как раз хорошая сестра. Она бы пропустила тебя через первое отделение. Почему ты не поздоровался с Олей и Наташей? Да? Я не слышала. Ну ладно. Как дома? Как Алена?

Я беру ее под руку, и мы идем по аллее, и я говорю с ней так, как разговаривают с маленьким ребенком - растягивая слова, добродушно покровительственная интонация, знак вопроса в конце каждого предложения.

Ну? Ты совсем прекрасно выглядишь, ты, наверное, поправилась? Играешь в пинг-понг? Так у вас тут просто санаторий? Такой глупый - и играет в пинг-понг, разве такое бывает? Ну пойдем сыграем?

И мы играем две партии, а потом делаем круги по аллеям, не торопясь, в общем потоке, и нас обгоняет только сухонький старикашка, он вежливо просит чуть посторониться, он деловито семенит, размахивает в такт руками - почти спортивная ходьба, - он делает два круга, пока мы проходим один. И я, растягивая слова, с той же покровительственно-добродушной интонацией рассказываю, что Алена здорова, что с деньгами порядок, что дома все прекрасно, а на работе - еще лучше. Все, что просила, принес. Что принести в следующий раз?

Бьют в подвешенный кусок рельса. Гонг. Раунд закончен. А может, наоборот, только надо выходить на ринг? А может, это как в театре, конец очередной картины?

Нянечки на узловых пунктах оживились. Они словно подметают дорожки и люди в халатах скапливаются в одном месте, там, где висит рельс.

Мы в конце аллеи. Самые последние.

- Принеси мне иголку. Ладно? Порвалась кофточка. Только передай незаметно. У нас все острые предметы забирают. Обыскивают. Шарят под матрацами. Только скажи им, чтоб мне не делали уколы. Ладно? Я не хочу. Поговори с ними. Не надо уколов. Возьми меня отсюда.

Я смотрю ей в глаза, и в них сейчас страх, и они даже другого цвета, темные, темные без дна, и мне на мгновение кажется, что это не глаза человека - два черных отверстия куда-то в бездну, в подземелье, где хаос, мрак, - это всего мгновение, но меня пронизывает дикая боль, мне хочется кричать, выть, царапать землю - всего одно мгновение, - я отворачиваюсь, чтоб, не дай бог, она что-либо не почувствовала, и, растягивая слова, покровительственно-добродушно завожу обычную бодягу: дескать, нельзя, врачам виднее, новый курс лечения и т. д., но она меня прерывает: