Михаил Ремер - Даун

Мне иногда не по себе делается, когда глаза его вижу. Такие огромные, темные, серьезные. Ничуть они не изменились с тех пор, как родился он. Ни капельки. Помню, как в первый раз на руки взяла его. Сверток этот крошечный. Тогда и ведать не ведали, что болен он. Да и откуда знать-то было? Уже потом, как узнали, переполошились все. Отдать хотели в интернат. И так и эдак Юлю уговаривали: «Зачем тебе, мол, хлопоты эти. Он же даун! Ты этот камень себе на шею повесишь, а ему и жить-то всего ничего. Ты сразу крест этот сними. Мы же о тебе заботимся. Нам же тебя жаль».

Уже тогда от ребенка этого отвернулись. И отец, и родня его вся. И каждый день так. Каждый день: «Откажись, отдай, ради себя». Чуть не сломали было девку-то. Но выдержала. Молодец. И сейчас выдержит!

А теперь мальчуган смотрит на меня и не по себе становится. Знает ведь, что с мамкой беда стряслась. Еще не говорил мне Борис ни слова, а я уже поняла, что это так. На Костика посмотрела и поняла. Бог ты мой, как же жить-то тебе? Кого не спросить, все вокруг жаловаться бегут. Только позови! Денег нет, начальник не любит, с женой поругались. А каково тебе-то, внучок мой? Все понимать, да не объяснить ничего. И скрыть от тебя ничего невозможно.

Обнять хотела, утешить Костика. Да не дали мне. Тут же на кухню увели. «Положение очень серьезное. Она молодец, держится. Лучшая клиника. Специалисты по онкологии. Мы надеемся. Все будет хорошо!»

Все точь-в-точь, как девятнадцать лет назад, когда отговаривали Костика брать: «Ситуация очень серьезная, но ты молодец, выдержишь. Педиатры говорят. Мы надеемся. Все будет хорошо».

Не смогла я этого слушать больше. Встала – и на улицу. Душно мне с вами. Душно.

Я не хочу возвращаться домой вечерами. Там пусто. Там душно. Я только сейчас понял, что для меня значила Юлия. Только сейчас понял, что значит для меня потерять ее. Даже думать об этом не хочу!

Трудно поверить, но я сам порой срывался на нее: «Сидишь, мол, тут, как наседка, с сыном-дауном. Нет, чтобы полезным чем-то заняться». Мне казалось, что я – двигатель в этой семье. А положили Юлю в больницу, и я понял, что это не так. Почему-то только сейчас вспомнил про вечера, когда возвращался домой измотанный и уставший. Злой на весь мир. Поразительно, Юля всегда находила слова, чтобы взбодрить меня. Встряхнуть, вернуть к жизни.

Она готова была часами выслушивать рассказы о моих злоключениях на работе. А мне. Мне доставляло удовольствие говорить о них. Снова и снова. Вот, мол, какой я. Я тут из кожи лезу, чтобы вы жили как люди. Слюнтяй! Мне просто хотелось, чтобы меня пожалели. Хотел слить с себя грязь ушедшего дня на кого-то другого. Хотел, чтобы за меня решили все мои проблемы. А еще мне так и не хватило духа сказать в лицо всем этим Фирсовым и прочим все, что думаю о них. Выговаривал, конечно, заочно – дома, жене.

И ведь жалела, слушала, решала. Все то, что я с себя сбрасывал, брала себе. Тогда мне казалось: все оттого, что она никто в нашей семье. Боже мой, как я ошибался! Я даже представить боюсь, сколько гадости слил на нее за все это время! Я даже представить боюсь, что в ее болезни повинен больше всех в этом мире!

К нам приехала бабушка. Мама моей мамы. Теперь она за Татьяну Николаевну. Так же как и няня, она ухаживает за нами. Так же подолгу стоит перед картинками. Нет, не так же! Татьяна Николаевна просто бормотала. Она лишь выполняла обряд. Бабушка разговаривает с ними. Почти так же, как я разговаривал с тем человеком.

А еще она много времени проводит с мамой. После возвращения папы бабушка собирается и уходит в поликлинику. Возвращается под утро. Уставшая и бледная. Возвращается, чтобы приготовить поесть. И чтобы поговорить с картинками. Погулять со мной. А потом, вечером, снова уйти к маме.

– Надежда Владимировна, ну нельзя же так, – выговаривает ей папа. – Нужно хоть иногда спать. Вы же в могилу себя загоните.

– Если в этом доме некому посидеть с моей дочерью, я сделаю это за всех, – ворчит она в ответ.

– Ну поймите же вы, я не могу проводить с ней много времени. У меня работа. А видеть ее в таком состоянии я не могу. Я расстраиваюсь и на следующий день не могу на работе ничего делать! У меня. У меня просто руки опускаются от этого.

– Так ты не ходи на работу денек.

– Этого я тоже не могу сделать. Сергеев метит на мое место. Любая моя ошибка будет стоить мне должности. Это слишком высокая цена. В конце концов, нам нужны деньги на жизнь и на лечение Юли.

– Вот и зарабатывай их. А я с дочерью посижу, – упрямо твердит она в ответ.

Папа бессильно разводит руками. Каждый вечер во время ужина он пытается убедить бабушку поспать дома. Каждый вечер бабушка не желает даже слушать об этом.

Во время одного из разговоров бабушка просто сказала:

– Мне до могилы полшага осталось. Как скажет Бог: «Пора на покой», так я и уйду. Но если кто спросит меня, что я делала, когда дочь в больнице лежала, так я и отвечу: «С ней рядом была. Чем могла, тем и помогала». А что ты скажешь? На работе был? Деньги зарабатывал? Место свое защищал?

Мне стало жаль папу. Он живет обрядами, которые не любит. Папа хочет делать одно, но должен делать другое. Он любит яркие футболки и джинсы, но ходит в костюме. Он.

Папа не хочет, но должен выполнять обряды. Мне жаль его. Правда. Он такой сильный, но такой слабый! Ему нипочем не устоять перед обрядами. Интересно, смогу ли это делать я, когда сам стану папой?

– Брось все это хотя бы на неделю. Возьми отпуск. Мы слетаем к моей маме в деревню, развеемся, отдохнем. Побудем собой, в конце концов. Ты порыбачишь, я покупаюсь в реке, ребята отдохнут от города…

Так нередко начинался наш разговор за ужином. Особенно когда я сильно распалялся со своими рассказами о работе. Фирсов, Люмер, еще невесть кто и что. Всегда находился повод. Всегда. А если и не находился, я сам его выдумывал: пробки, шпана у подъездов. Да какая к черту разница? Все это такие мелочи. Но ведь тогда почему-то все казалось таким важным!

– Пожалуй, ты права, – соглашаюсь я с Юлей. – Надо немного проветриться, а то действительно, засиделись мы здесь. Одену свою любимую футболку, драные джинсы, сяду на мотоцикл и поеду рыбачить с Михалычем. Отключу телефоны и не буду думать о работе. И так целых семь дней! Пожалуй, я заслужил это.

– Точно, – улыбается мне Юля. – Заслужил как никто.

– Завтра же напишу заявление, и в субботу мы полетим в деревню!

Как часто говорил я эти слова. Как часто! Я знал, что завтра же откажусь от них. Я знал, что буду говорить о том, что не могу оставить работу. Я знал все это. Знал. И все равно обещал, что поеду. Мне хотелось казаться очень занятым и важным.

– Фирсов взял больничный на неделю. Боюсь, дорогая, с отпуском придется подождать.