Людмила Петрушевская - Два царства (сборник)

Эта выгнанная обманом старушка раньше навещала соседей и все плакала, а теперь уже, видно, давно успокоилась, поэтому больше не жаловалась, сказала, что живет прилично («Вместе с сестрой?» — спросила Надя, и старушка ответила, что теперь без сестры, и Надя забоялась дальше спрашивать, не умерла ли эта древняя сестра), живет прилично, развела много цветов («На балконе?» — спросила опять Надя, а старушка сказала, что нет, над головой, как-то странно ответила, и Надя опять не стала переспрашивать где), но Наде самой было важно выговориться, и она тут же все выложила по порядку.

Старушка ей сказала так: «Ищи дядю Корнила».

И всё.

Дальше она заторопилась и как-то буквально молниеносно исчезла за углом своего бывшего дома.

Надя, пораженная, заглянула за угол, повернула еще раз за угол, но и во дворе уже знакомой старушки не было.

Делать нечего: Надя опять стала всех обзванивать и опрашивать кого могла, и на почте одна женщина в очереди сказала ей, что дядя Корнил живет в слесарне при больнице около метро.

И что он сам на грани смерти, ему нельзя пить.

Но без бутылки слесаря ее туда не пустят.

Мало того, без бутылки и он ничего не скажет.

Надо сделать то-то и то-то, постелить свежее полотенчико, поставить водку и так далее.

Женщина все объяснила и сказала, где больница.

Вид у нее был нехороший, бледный, как будто она сама была из больницы, причем вся в черном и на голове как покрывало, волосы черные, глаза красивые, какие-то добрые.

Не помня себя, Надя бросилась покупать водку, все приготовила, сложила в сумку.

У больницы ей указали наконец эту мастерскую, обычный подвал в больнице, вернее, обычный шалман.

Видимо, все алкаши района собирались там.

У входа Надя увидела двоих-троих, которые болтались под дверью, то ли ожидая кого, то ли просто гуляя.

Надя, испугавшись, что у нее отнимут бутылки, пошла на дверь как танк, буквально разметала сопротивление (дверь открылась только на громкий стук, даже едва приотворилась, но Надя, показавши бутылку из сумки, протиснулась в подвал, и следом за нею стали проталкиваться, видимо, и те уличные, была какая-то возня, крики за спиной).

Бутылку у нее приняли сразу.

Причем тот человек, который взял у нее спиртное, покачал головой и сказал, что дядя Корнил отходит, а пить ему нельзя.

Тем не менее они сразу указали ей в угол, где около шкафа без дверей лежал прямо на полу мужик как из помойки, раскинув руки.

Надя поступила так, как ей говорила та женщина с почты, — расстелила полотенчико, поставила чистую бутылку со стаканчиком, нарезала хлеба, выложила соленых огурдаков на бумагу и рядом денежку на опохмел.

Дядя Корнил лежал уже как мертвый, раскрывши рот, на лбу запеклось множество мелких ссадин, одна была большая как рана посреди.

На ладонях какие-то язвы типа аллергических.

Надя сидела и ждала, потом открыла бутылку, налила в стакан водки.

Дядя Корнил очнулся, открыл глаза, перекрестился (Надя тоже) и прошептал:

— Надя. — (Она вздрогнула.) — У тебя есть его фотография?

У Нади фотографии сына не было. Она обомлела от горя.

— А что-нибудь с него есть?

Надя стала шарить в сумке, выложила на пол кошелечек, пакет молока, грязноватый носовой платок.

Больше не было ничего.

Этим носовым платком она вытирала слезы, когда шла из больницы от сына в первый раз.

Надя поднесла лежащему полный стакан.

Тогда дядя Корнил приподнялся на локте, выпил, заел кусочком огурца и снова лег со словами:

— Дай носовой платок.

А потом он сказал, держа ее носовой платок в руке (а на кисти у него была грязная, гнойная рана):

— Еще один стакан — и мне конец.

Надя испугалась и кивнула.

Она стояла перед ним на коленях, готовясь выслушать все. Там, на носовом платке, были следы ее страданий, ее засохшие слезы, может быть, это был тоже след сына — так она надеялась.

— Так чего ты хочешь, — пробормотал дядя Корнил. — Скажи мне, грешница.

Надя тут же ответила, заплакав:

— В чем это я грешница, на мне нет греха.

За ее спиной, у стола, раздался громкий, хриплый хохот: видимо, кто-то из алкоголиков рассказал что-то смешное.

— Твой дед по отцу убил сто семь человек, — прохрипел дядя Корнил. — А ты сейчас убьешь меня.

Надя снова кивнула, вытирая свои горячие слезы.

Дядя Корнил замолчал.

Он лежал и молчал, а время шло.

Видимо, ему надо было выпить, чтобы он начал опять говорить.

Про деда по отцовской линии Надя не знала почти ничего, он вроде бы пропал без вести — да мало ли было войн, на которых люди нехотя, без злобы, убивали друг друга!

Дается приказ, и либо ты убьешь, либо тебя убьют за невыполнение.

— Так то дед, прадед, он солдат был. А то мальчик. Он в чем виноват, — забормотала Надя с обидой. — Пусть я страдаю, но ему за что такая судьба! Мало ли кто кого когда убил.

Дядя Корнил молчал и лежал как мертвый.

По его лбу побежала живая капля крови.

— Ой, — сказала Надя, с ужасом глядя на эту струйку.

Надо бы ее вытереть, но нечем, не юбкой же, испачкаешься, пойдешь по городу в замаранной юбке. А платок в руке у дяди Корнила.

Без платка он ничего не скажет.

В этом платке след страданий ее и сына.

Тут опять раздался гогот.

Надя обернулась и увидела смеющиеся рожи за столом. На нее никто не обращал внимания.

— Мне не на что надеяться, — вдруг вырвалось у Нади. — Ты сам знаешь, дядя Корнил.

Время шло.

Струйка крови запеклась на лбу у лежащего мужика.

Он был страшный, грязный, худой, какой-то вонючий: скорее всего, не вставал уже много дней.

В шкафу без дверок лежали пустые бутылки.

Видимо, этот Корнил уже многим людям сегодня нагадал, что делать.

И ждал, пока ему нальют еще.

Та женщина же говорила, что без бутылки он говорить не будет.

Надя налила еще стакан.

Держа его в руках, она сказала:

— Ты спросил, чего я хочу. Я хочу счастья для своего сына. Больше ничего.

Тут она помолчала, представляя себе, что сейчас этот дурной дядя Корнил нагадает счастья ее сыну, а для Вовы счастье заключалось в пьянках, гулянках, веселой жизни, мотоциклах.

— Но чтобы он учился, вернулся в школу и учился.

Здесь она опять остановилась, подумав о том, что ему нужно учиться теперь еще два года в школе, и все это время ей придется опять гнуть спину на трех работах, кормить его, а сил уже нет.

— Пусть он мне помогает, — сказала Надя, — тоже и работает, зарабатывает, учится трудиться.

Но потом она подумала, что ведь его скоро заберут в армию, а оттуда он вернется в цинковом гробу, как обещал.

— Пусть учится в институте потом, а в армию ему не надо, — твердо решила Надя.

Однако перспектива еще семь лет мучиться и не спать перед каждым экзаменом ее озаботила всерьез: она знала, каково это, она сходила с ума, если ее Вова приходил не вовремя домой, плакала, кричала после любого вызова в школу, после двоек, забытых учебников, драк и замечаний в дневнике.