Израиль Меттер - Среди людей

Старшина сообщил мне все это кратко и степенно; пожилой, мешковатый, он был больше похож на деревенского мужика, нежели на милиционера. Однако отсутствие выправки восполнялось у Буданова крестьянской рассудительностью и нелегким жизненным опытом.

Крупилин положил трубку, пописал что-то в тетрадке, затем стронул со стула свое плотное тело и сказал старшине:

— Пропал куда-то Головко, будь он неладен… Давай, Буданов, выводи машину, поедем в Зябликово.

Я попросился с ними.

В милицейском газике Крупилин сел в кабину рядом со старшиной, а я полез в зарешеченный кузов. От них меня отделяла металлическая сетка. Пол в кузове был выстлан железным листом.

Мне уже не однажды приходилось ездить в подобных милицейских машинах, и всегда меня одолевало при этом двойственное чувство: острая жалость к людям, попадающим сюда бесповоротно, и трусливое счастье оттого, что лично я могу в любую секунду выйти отсюда.

Сквозь маленькое зарешеченное оконце в боковой стенке кузова я видел осколок луны — она шла на убыль, — решетка дробила ее на еще более мелкие кусочки. Мир сузился вокруг меня до таких ничтожных размеров, что сам я казался себе в эти краткие минуты пути бесполезно огромным.

По зловонию, проникшему в машину, я понял, что мы приближаемся к месту назначения — Зябликовский совхоз был звероводческим, здесь разводили норок, черно-бурых лисиц и песцов, зверей смрадных до невозможности. Нынче же была у них особо пахучая пора весеннего гона, самцов подсаживали в клетки к нервным от желания самкам, и женщины-звероводы, волнуясь, ожидали, «схватится ли коитус», — от этого зависела их сдельная зарплата.

Машина резко затормозила. На дороге, в свете фар, возник с поднятой рукой лейтенант Головко. Доложив что-то высунувшемуся в окошко Крупилину, он полез в кузов. Мы проехали еще с минуту, затем втроем — Буданов остался в машине за рулем — сошли на дорогу.

Головко повел нас в сторону от дороги, к длинному одноэтажному бараку, темневшему на пригорке.

Я старался делать то, что делали мои спутники: они шагали осторожно, без лишнего шума, и переговаривались короткими тихими словами. Из этих слов я понял, что в бараке на пригорке живет плотник Дунаев. Сюда он и прибежал час назад, после того как выстрелил в каменщика. Лейтенант Головко следил все это время за дверью — потому и не мог позвонить в райотдел, — Дунаев из барака не выходил.

— С ружьем прибежал? — шепотом спросил Крупилин.

— С ружьем, — ответил Головко.

До барака оставалось шагов тридцать. Мы поравнялись с кучей строительного хлама. Крупилин наклонился, подобрал длинный, метра с два, обрезок доски и тихо скомандовал нам:

— Запаситесь и вы: вскинет ружье — выбьем из рук.

Я нащупал круглый тяжелый дрын, вероятно прожилину для забора. Волоча ее по земле, я шел позади Головко, а возглавлял нашу группу Крупилин. Ломоть луны висел над самым бараком, скудно освещая входную дверь, она была чуть приоткрыта внутрь. Мы ступали все тише и осторожней. Когда до двери оставалось шагов пять, из барака раздался грохот. Головко уронил обрезок доски и испуганно метнулся назад, я рванулся за ним, почему-то не выпуская свой дрын из рук. Крупилин же в два прыжка оказался у двери, шибанул ее ногой и вломился во мглу барака.

Мы с Головко замерли, смущенно поглядывая друг на друга и пытаясь определить, очевиден ли был наш испуг. Все это продолжалось мгновенье. Уже в следующую секунду мы тоже были в бараке. Первое, что я увидел, — ружье, прислоненное у самых дверей к изножию нар, и рассыпанные по полу патроны. Сюда еще достигал рахитичный свет луны. Дальше, в полумраке, я различил лежащего на полу человека, над ним наклонился Крупилин, стараясь приподнять его с пола. Человек этот был пьян, он добродушно бормотал:

— Да брось… Чего там… Спать охота…

С нар свешивалась голова мальчишки лет семи. Он быстро, тихо молил:

— Папка! Ну, папка же… Тебе говорят — папка! Я засветил карманный фонарик и мазнул лучом по стенам. Барак, вероятно, был временным жилищем строителей, его поделили дощатыми перегородками на комнаты для семейных, — в такую вот комнату плотника Дунаева мы и ворвались сейчас. Пьяный, упав во сне с нар, Дунаев зацепил ногой ведро, кастрюлю, все загрохотало, и грохот этот почудился нам давеча выстрелом.

Сейчас Дунаев лежал на полу, как жук, перевернутый на спину, и, дурашливо барахтаясь, не давался в руки Крупилину. Пыхтя над ним, Крупилин обернулся к Головко:

— Этот стрелял?

— Этот, — сказал Головко, пытаясь ухватить мотающиеся руки плотника.

— Встать, Дунаев! — закричал Крупилин. — Ты арестован, мы — из милиции!

Только теперь, видимо, до плотника дошел смысл происходящего. Добродушие его мгновенно сменилось бешенством. Он рванул на себя Крупилина и Головко — все трое оказались сплетенными в злобный клубок на полу. Я стоял, загородив спиной ружье и растерянно светя на них фонариком. Мальчишка кинулся с нар поверх дерущихся, завертелся на них вьюном, царапаясь, кусаясь и стараясь повиснуть на руках врагов его отца. С трудом оторвав от себя мальчишку, Крупилин толкнул его обратно на нары. Вероятно, мальчик сильно ушибся — он затих.

Плотника все не удавалось скрутить, его ноги, обутые в кирзовые сапоги, действовали особенно ловко, ими он отчаянно отбивался, юля по полу на спине. И тогда я прижал его ноги к полу.

— Врешь! Не возьмешь разведчика! — хрипел Дунаев.

Втроем мы одолели его наконец. Я-то лишь прижимал ноги Дунаева к полу, все время твердя про себя: он убил человека, он убил человека, а ослепленный яростью, полузадохшийся Крупилин вряд ли искал для себя каких-нибудь оправданий — они ему были не нужны сейчас. И хотя мне было неприятно видеть его искаженное злобой, потное лицо, я старался оправдать и его.

На руках Дунаева щелкнули наручники. Крупилин потащил его к дверям, ухватившись за майку плотника, исполосованную в драке и скатанную к шее. На самом капитане одежда тоже была изодрана: шелковая рубаха и пиджак обвисли в клочьях. Головко нес плотника за ноги, выходной костюм лейтенанта был в порядке, он берег его в драке.

Мы шли к машине, я светил, луч дрожал в моей руке. Позади нас бежал мальчик, он не плакал, а только быстро, подряд повторял:

— Дяденьки, отпустите, дяденьки, отпустите, он больше не будет!

Буданов, завидев нас, подал машину задом, двери кузова болтались на ходу настежь, они были загодя распахнуты. Дунаева ввалили на железный пол. Теперь я понял, почему он молчал и только всхрипывал, покуда его несли из барака к машине: майка, скатанная жгутом, сдавливала его шею.

Он убил человека, снова сказал я себе.

Головко остался в совхозе допросить свидетелей, а мы с Крупилиным забрались в кузов. Буданов повел машину.