Павел Загребельный - Южный комфорт

Домой тесть и зять пришли заговорщиками, сообщниками и в то же время противниками и врагами до могилы. Но об этом ни друг другу, ни миру. Молчаливый уговор, скрепленный порядочностью.

Собственно, никто и не допытывался, о чем они говорили в тот вечер, только Тещин Брат, скучая, упрямо слонялся вокруг Твердохлеба, пока наконец не отважился, подмигивая и играя всеми пиратскими морщинами своего лица, спросить, делая тонкий намек на толстые обстоятельства:

- Что - политическое завещание?

- Не понял, - действительно ничего не понимая, несколько озадаченный, сказал Твердохлеб.

- Ну, перед снятием и так далее. Старые слоны предчувствуют свою смерть. Ну, слоны идут на фамильные кладбища, а слоны, так сказать, политические стараются составить завещание. Не всем хватает ума, многие из них так и рассеиваются пеплом, а кто умнее - тот пробует как-то барахтаться. Мой свояк - человек не без ума. Сына не имеет, дочь пошла не туда, вот он и выбрал зятя. Пока не сняли - передать эстафету.

- Опять-таки не понял, - удивляясь такому разговору, сказал Твердохлеб. - О каком снятии может идти речь? Как вообще можно снять ученого? Откуда, с чего?

Тещин Брат посмотрел на Твердохлеба с нескрываемым сочувствием.

- Ну-ну! Молодой человек! Неужели вы так до сих пор и не знаете, что снять можно всех? Демократическое общество дает для этого неограниченные возможности. Все хотят всего, а если так, тогда не существует никаких святынь, авторитеты умирают, способности не принимаются во внимание, крупнейшие умы могут быть отправлены на пенсию, самые талантливые организаторы замещены примитивами; посредственность вытесняет гения, - и никто этого не замечает, ибо все совершается в рамках закона. Но кому я говорю? Хранителю закона? - Он уселся на ковер, подпер плечами книжный шкаф, небрежно махнул рукой за спину. - Классики! У моего шурина вся квартира набита классиками! А что в них? Одни слова. А у нас - дела. Я, к примеру, пустил три завода, руководил пятью, давал продукцию, выполнял планы, содействовал техническому прогрессу. Когда-то считался авторитетом в области вакуумной техники. Насосы и тому подобное. Природа не терпит пустоты. Торричелли и будущее человечества. Так я считал, пока был молодым. Теперь знаю одно: снимут тебя или не снимут.

- Звания человека не снимет никто, - заметил Твердохлеб.

- Звания не снимут, а должность отберут. А что человек без должности, без власти, без влияния? Оболочка. Пустота. Конец и безнадежность.

- Ольжич-Предславский не пугается этих примитивных снятий-переснятий, имея в виду уже и не тестя, а самого себя, сказал Твердохлеб. - В нем страх всего человечества: лишиться наследственности, утратить надежду и будущее. Не того ли хотят все политические деятели, которые пугают Советский Союз то новыми разновидностями бомб, то новыми конструкциями ракет? Я понимаю своего тестя, сам нахожусь в подобном состоянии, хоть, может, и не показываю этого.

И тут Твердохлеб не выдержал и рассказал Тещиному Брату об их разговоре с Ольжичем-Предславским, рассказал, хотя не только не имел на это права, но и знал, что Тещин Брат уже давно целиком погрузился в болото сплетен, пересудов, всяческих смакований и неприкрытого злорадства: дескать, того сняли, а того передвинули, а того засунули, а того отстранили. Своеобразный способ расплаты за собственные обиды.

Тещин Брат все выслушал, посочувствовал, похвалил Твердохлеба за реализм и рассудительность, еще немного посидел, затем отправился дальше в своих бесцельно-безнадежных блужданиях по профессорской квартире и, конечно же, не выдержав, рассказал все своей сестре, и теща, оставаясь до конца человеком деликатным, ночью не стала тревожить Твердохлеба, но утром улучила минуту и, прижимая к груди свои тонкие руки, зашептала:

- Теодор, неужели это правда? Неужели он вам... о фамилии и ребенке? Он совсем обезумел! Ведь ему известно, что у Мальвины никогда не будет детей! Неужели он забыл об этом? Какой позор! И какая, наконец, непорядочность!

Твердохлеб как-то не мог разделить этот тещин трагизм. Ему даже стало смешно. Ну какой он к черту Теодор, если он Федор с Куреневки, и баста. Если уж на то пошло, пусть бы назвала его Диодором Сицилийским, что ли. В этой семье, где все пронизано историей, оно, возможно, было бы уместнее. Да уж ладно. Молча поклонившись Мальвине Витольдовне, он безрадостно развел руками: мол, что тут говорить и нужно ли что-то говорить?

Брился, умывался, смотрел в окно ванной комнаты. Преимущества давнишних построек: окно в ванной, простор, удобства. Можно всю жизнь смотреть на Львовскую площадь, наблюдать изменения, происходящие на ней, и, возможно, невольно фиксировать изменения в самом себе. А площадь что? Когда-то был базар, собственно, еще совсем недавно. Затем построили неподалеку крытый рынок, а тут сделали голую площадь, на которой ставили летом поливальную технику, довольно неуклюжую, а зимой еще более неуклюже-громоздкие снегоочистительные машины. Потом кто-то надумал поставить в этом не очень просторном месте огромную "бамбулу" Дома торговли, а напротив построили Дом художника, стиснув улицу так, что ни машины, ни пешеходы не могли прорваться сквозь узкую горловину. Кто мог так проектировать и зачем? Самое дорогое в Киеве - простор. Тот самый - с зеленых гор на Заднепровье и Задесенье в бескрайность до Чернигова, Смоленска, Новгорода, а с другой стороны - в степи до самого моря. Затыкать улицы и обставлять площади, превращая их в каменные мешки, - это значит уничтожать Киев, убивать его клетка за клеткой. Лишать город его распахнутости, безудержности простора - то же, что заковывать человеческую душу в кандалы ненужных ограничений и бессмысленных запретов. Утерянные пейзажи - то же, что и утерянные человеческие души.

Твердохлеб поймал себя на том, что преступает границы порядочности, которые давно и твердо обозначил. Разве можно перекладывать ответственность за свои мелкие неудачи и хлопоты на плечи истории, государства, людей, семьи? Так что не ропщи, а будь мудрым и терпеливым. Так он уговаривал себя, хотя и знал, что це перестанет роптать в душе, ибо отличался беспощадной правдивостью всех дисциплинированных и трудолюбивых.

- Пришел взять работу, - сказал Твердохлеб Нечиталюку, встретив того перед канцелярией их отдела.

Почему-то только сейчас подумалось, что у Нечиталюка все приметы великого человека: пучеглазый, как Вергилий, потирает руки, как Бернард Шоу, скрытен, как Гоголь, верноподданный, как Гёте. Если б еще хоть немного талантливости. Но какой талант смог бы терпеть шелковую диктатуру Савочки?

И тут Нечиталюк, словно отплачивая Твердохлебу за такие мысли, затащил его в свой кабинет, усадил, побегал вокруг, потирая руки, затем таинственно сообщил: