Евгений Гришковец - А.....а

К тому же я в какой-то момент узнал, что американские солдаты хоть и жгли Вьетнам, но всё-таки воевали с немцами, с Гитлером воевали.

Мне не раз снился атомный взрыв и ужас, но американский солдат не являлся ко мне в мои ночные кошмары, американский человек не был страшным.

Политические карикатуры, которых было в избытке, изображали американских военачальников то в виде каких-то зубастых-клыкастых горилл, то в виде кровожадных животных типа гиен. Но карикатуры были карикатурами, то есть просто смешными картинками. Ещё на таких смешных картинках часто фигурировал некий Дядя Сэм. Дядя Сэм как бы олицетворял всю Америку. Его легко было узнать. Это был худой долговязый старик в высокой звёздно-полосатой шляпе-цилиндре, как бы сделанной из американского флага. У Дяди Сэма всегда был острый нос и острая бородка. Карикатуры изображали Дядю Сэма размахивающим то большой бомбой, то мешком денег. Старик он, судя по всему, был неприятный и недобрый. Но любое изображение или фотография Гитлера было страшнее во сто крат.

В каких-то сатирических журналах я встречал действительно страшные картинки про Америку. На тех картинках изображались существа, похожие в моём понимании на привидения. Позднее я узнал, что это не существа и не привидения, а куклуксклановцы. То есть я узнал, что это люди, что это американцы, только одетые в белые одежды и островерхие колпаки-маски с прорезями для глаз. Смотреть на них было страшно не только из-за их сходства с привидениями, но главным образом из-за того, что на рисунках и фотографиях они мучили, вешали, жгли или каким-то иным способом убивали чернокожих людей.

Но лиц тех страшилищ я не видел. Лица были под масками. Так что лица неких реальных американцев ни с чем страшным в моём сознании не ассоциировались.

А как только не изображали художники-карикатуристы лица американских президентов! Но и они опять же не были страшными. Смешными были. А смешное не могло пугать.

К средним и тем более к старшим классам школы моё отношение к Америке и к некой американской угрозе сильно изменилось. Нет, страх перед атомным взрывом остался и стал более внятным и конкретным. Но вот к Америке возникла какая-то странная, не очень понятная, но сильная симпатия и даже тяга.

Я к тому времени уже получил удовольствие от американских фильмов, от американской музыки и от какого-то сладкого запаха, который от этих фильмов и музыки исходил. Запах был манящий и тревожный, в нём было что-то сродни опасному желанию прогуляться по краю крыши высокого дома. Прогуляться, чтобы испытать сильный страх, чтобы почувствовать радость и гордость преодоления страха и чтобы увидеть сверху ту жизнь, которая видится внизу совсем иначе, увидеть крыши, которых снизу не видать.

К тому времени я уже очень хотел иметь джинсы, но они стоили дорого и мне их не покупали. Джинсы ассоциировались с Америкой непосредственно и напрямую. Они были кусочком и частичкой Америки. Недорогие, ненастоящие, поддельные или отечественного производства подобия джинсов были позором. Лучше было не иметь никаких, чем подделку. А в случае с джинсами подделка была сразу заметна. Настоящие джинсы были настоящими – и всё тут. На подделку могли даже нашить американский флажок, но фальшивку это не спасало. У настоящих сами швы, сами нитки, сами светлые потёртости на складках, на коленях и на заднице были такими, что их подделать было нельзя. В этих швах и потёртостях были все ковбои, вся история освоения Дикого Запада, вся таинственная романтика и даже шик. Со словом «джинсы» созвучны были такие сладкие для слуха слова, как «Техас» и «Монтана». Я ещё не знал, что это названия штатов. Но такие марки джинсов знал.

Помню, тогда самыми ценными и вожделенными джинсами были штаны с гордой надписью «Montana» и распахнувшим крылья орлом на прямоугольном куске кожи, пришитом к поясу сзади. В этом слове и в этом орле чувствовался какой-то далёкий, неведомый, манящий простор и другой мир.

Но с появлением симпатии и притяжения Америка стала тревожить сильнее. И эта тревога была связана прежде всего с непониманием того, почему же Америка для нас является врагом. Для меня лично она врагом не была. Тогда почему же она была врагом моей стране? В этом была какая-то чудовищная ошибка. Я чувствовал наличие этой ошибки, и именно она тревожила меня. Тот атомный взрыв, которого я так боялся, мог случиться только из-за этой непонятной и страшной ошибки. Возможная война с Америкой понималась мною как ужасное недоразумение, как нелепейшая роковая глупость. Вот только чья это ошибка и глупость, мне было непонятно. Мне было ясно одно: это не моя ошибка. Лично ко мне возможная война с Америкой не имела никакого отношения, это была не моя война.

В связи с этим я понял, что тревожусь и боюсь того, что американцы неправильно, ошибочно понимают и ощущают мою страну, а значит, и меня лично в связи с ней. Я догадывался, что в Америке наверняка есть гадкие карикатуры, изображающие наших руководителей. Наверняка американские дети и мои сверстники тоже изучают в школе что-то связанное с военной подготовкой и тоже боятся атомного взрыва. Только для них это взрыв нашей бомбы, то есть и моей в том числе.

А я не ощущал нашу бомбу своей.

Правда, мне было приятно знать, что в моей стране изобрели и сделали мощную бомбу. Но мне это было приятно главным образом потому, что наша бомба ничем не хуже, чем американская. А, как утверждали некоторые люди, даже ещё и лучше.

Но то, что американцы плохо о нас и обо мне думают, мне очень не нравилось, мне это было обидно. Я же понимал, что они ошибаются. А ошибаются, потому что ничего про нас и про меня не знают. А если и знают, то всё не то, что надо знать, и, возможно, знают неправду.

Во время обострений отношений между моей страной и Америкой, когда выпуски новостей были заполнены разными жёсткими заявлениями и требованиями, обращёнными к Америке, когда ещё более жёсткие американские заявления в наш адрес озвучивались и комментировались как несправедливые, агрессивные и бессмысленные, тогда этой информации становилось настолько много, что она доходила и до меня, ещё не читавшего газет и не следящего за новостями. Доходила всё равно, потому что от этой информации невозможно было укрыться и напряжение ощущалось даже без знания определённых новостей. Во время таких обострений и моя тревога обострялась соответственно.

Когда эта тревога не отпускала и заставляла мысли возвращаться и возвращаться к американской теме, вечерами и перед сном, уже лёжа в постели, я много фантазировал, думал и мечтал.

Не помню точно, что тогда случилось. То ли американская подводная лодка в очередной раз подплыла слишком близко к нашим берегам, то ли американский самолёт пролетел над нашей территорией там, где ему нельзя было летать… А может быть, это была наша подводная лодка или наш самолёт, которые всё сделали правильно и очень хорошо, но американцы в очередной раз оказались чем-то недовольны и предъявили нам претензии… Не помню. Просто об этом было много разговоров и напряжение усилилось многократно.