Салим Баши - Пёс Одиссея

«Пламя дня высвечивает его склоненную фигуру: он читает, отметила Амель. Переливаются опаловыми бликами слезы. Его гладкие, продолговатые щеки придают резкость чертам лица, его лица, которое я не смогла бы выбросить из памяти. Я подхожу и обнимаю его. Он дрожит. Его волосы пьяны. Я беру его ладонь в свою и сжимаю ее, боясь выпустить. Он роняет страницы, испещренные знаками, непонятными, искаженными, слова скользят сквозь свет и тень и падают на пол, чтобы умереть. Утро кончается. Время останавливает ход.

Я вспоминаю свою мать. Она лежит на смертном одре. Жасмины и лилии приподнимают мое хлопчатобумажное платье, белое или голубое, уже не помню. Ее дыхание слабеет, невидящие глаза безостановочно блуждают. Я выйду за него замуж и никогда не буду одна, никогда не умру одна, на убогом ложе, как мать, чья рука цепляется за мрак. Я целую его, он закрывает глаза, как женщина. Его язык вливается в меня и воспламеняет меня. Я снова вижу Мурада под часами. Он подает нищему монетку. Он курит. Мои груди прижимаются к его груди и твердеют.

Я приникаю к нему животом и открываюсь ему. Он обхватывает меня руками. Знаки, непонятные, истерзанные, скользят в забвение. Дикий виноград и листья в печали. Они скоро придут. Я вбираю его в себя и храню в себе. Я его сестра и жена».

Руки Али Хана обвивали Амель. Вырвавшись из ванной с обернутым вокруг груди купальным полотенцем, с влажными ногами, она движется в его объятьях, и живет, и меняется, и умирает. Девчушка, с которой давным-давно повстречался его друг Хамид Каим, очень выросла.

Когда Амель была маленькой, она заблудилась в переплетении циртийских улиц. Город превращался в лабиринт, опасный для ребенка и чужестранца. Хамид Каим, тогда еще студент, подарил ей двух дорад [9] Морская рыба из семейства окуневых. и отвел домой, сообразив, что они живут поблизости, в двух-трех кварталах от него.

В знак благодарности мать девочки пригласила его к чаю. Они с Амель жили одни. Уехав работать во Францию, ее муж так никогда и не вернулся, оставив их в вечно строящейся Цирте.

Хамид Каим много раз приходил выпить чаю. Мать Амель облегчила его страдания. Самира, молодая женщина, с которой он познакомился в университете, исчезла, ее увезли люди из спецслужб. Из-за этого Хамид Каим испытывал безграничное чувство вины. Он и Али Хан ускользнули от агентов госбезопасности. Один из его дядюшек, генерал некоей опереточной армии, даже помог племяннику и его другу восстановиться в университете и закончить обучение. А Самира была мертва. Присутствие другой женщины, реальной, живой, утишило — хотя и не заглушило совсем — боль от бесплотного присутствия в душе молодого человека Самиры, вознесенной на пьедестал недавним мученичеством.

Между женщинами возникла тайная борьба. Борьба, в которой мать Амель отступила. Ее устрашала абсурдность этого поединка — и потом, Хамид Каим был так молод. Не то чтобы разница в возрасте была столь уж велика, самое большее лет десять, но гордая женщина, к тому же мать десятилетней девочки, воспринимала свою власть над Каимом как проявление малодушия. И что самое главное, Хамид Каим не забывал Самиру. Даже захоти он, ему бы это не удалось. И она позволила ему уйти, оставив его наедине с его тоской. Она уже ощущала первые симптомы болезни, которая в скором времени свела ее в могилу. У нее был рак груди.

Подрастая, Амель часто виделась с обоими друзьями. Они составляли престранное трио: два молодых человека в сопровождении девчонки вступали в бурную эпоху. Она разделяла их тревоги, следила за тем, как складывалась у каждого карьера, вмешивалась в их любовные истории и наконец в возрасте двадцати лет оказалась в объятиях того, кто был более достижим, то есть Али Хана. Хамид Каим же плыл сквозь годы словно капитан на капитанском мостике — в полном одиночестве.

Амель напряглась. Он знал. Ей не удалось скрыть от него свое замешательство. Покончить с этим. Как можно скорее.

Али Хан торопливо заговорил вновь:

— Втроем мы сели в ту же машину. Следовало бы сказать «вчетвером».

Отец по-прежнему прижимал ее к груди, стараясь до конца ощутить реальность ее смерти. Все стремилось к одному финалу. Тело дочери, прикрытое длинным голубым полотенцем, лежало у него на руках и отсылало к последней реальности. И от этого ему нечем было заслониться. Али Хан все еще бормотал лишенные смысла молитвы.

Али Хан поцеловал жену, она нежно ответила ему. Голубое полотенце, легкое и теплое, упало, как парус. Он отдался ее рукам, пробегавшим по его телу, потом сам ласкал ее, медленно, как если бы перед ними распростерлась вечность.

Снаружи ветер раскачивал ветви эвкалиптов, выстроившихся неподалеку от вокзала. Их длинные листья скручивались в яростном свете летнего утра. Вскоре должен был появиться Хамид Каим. Они вспомнят кое-что из своей молодости. Затем, словно эти листья, растворенные в пламени лета, они будут говорить о том, что не дает им покоя, и их голоса тоже заглушит яростный шелест деревьев с белыми, словно от снега, стволами. Рядом будут Хосин и Мурад, и маленькая квартирка станет свидетельницей их ребячески громких ссор, взрывов смеха.

Прижимая жену к закаленной, как металл, груди, Али Хан думал о чудовищных летних пожарах: наступало их время, и целые недели борьбы не могли укротить их гнева. Он видел, как с неба падает черный дождь, дождь из пепла. Над горными тропами, деревнями, городами лил он, частый, черный. Он закутывал в тяжелые одежды мужчин, женщин и детей этой страны. Он скапливался в душах ее жителей, в каждом закоулке, погребая под собой слабых и сильных, смельчаков и трусов — всех, скопом устремившихся к бездне, к кладбищам, к могиле.

Мне все не удавалось отвлечься от тлетворных эманации, которые испускала Цирта. Поезд остановился у перрона. Мурад, Рашид и я окунулись в свет, профильтрованный эвкалиптами, что стояли перед нами, точно коралловый риф. Их длинные листья, эти зеленые языки пламени, жгли нам глаза в слитном потоке пылающего солнца и хрупкой тени, рисуя на лицах моих друзей — и на моем, вероятно, тоже — решето из косых линий; оно протягивалось по нашим телам, по просторным цветным одеждам Мурада, по шелковистой куртке и джинсам Рашида Хшиши, по моим брюкам из бежевого холста и кожаным ботинкам с синеватым отливом.

Царапины света превращали нас в зебр. Рашид расстался с нами на насыпи и отправился на занятия. Его похожее на запятую тело было уже далеко; он взбирался на черный земляной откос с проворством кошки. Этому простаку не дают покоя миллионы, обещанные Смардом, мерзким типом, который пролез в наши жизни, еще не ведавшие, что такое тлен. Толстячок с лицом мальчика из церковного хора сулил нам невероятные воздушные — нет, эфирные — замки, лампы и Аладдина в придачу, и все это в глазах Рашида было именно теми благодеяниями, на которые он давно уповал, о которых, наверное, мечтал, утратив на жизненном пути столько иллюзий; я знаю, что увлекаюсь, но солнце наводит на меня меланхолию, а молчание Мурада, идущего рядом, дает полную свободу богатому воображению.