Луиджи Пиранделло - Новеллы

Когда из Палермо прибыли заказанные платья и шляпки, восторгу сыновей не было границ.

С ликованьем втащили они огромные коробки, обернутые клеенкой,, в комнату матери и наперебой стали требовать, чтобы она тут же примерила обновки. Им невтерпеж было увидеть свою мать нарядной, красивой. Они подняли такой шум, так упрашивали, что ей пришлось в конце концов согласиться.

Платья, правда, были черные, траурные, но из дорогой ткани и элегантного покроя. Адриана так давно отошла от нарядов, что не имела никакого представления о модных фасонах, не знала даже, как эти платья надевают. На что столько крючков и застежек? Боже мой, какой высокий воротник! И рукава с буфами... Неужели сейчас мода такая?

Меж тем за дверью бушевали мальчишки:

— Ну что, мама, ты готова?

Как будто их мать одевалась, чтобы ехать на бал! В этот момент они не вспомнили о первопричине появления в доме нарядов; по правде говоря, она и сама о ней сейчас не думала.

Когда Адриана, раскрасневшись от волнения, подняла глаза и глянула на себя в зеркало, ее словно ударило горячей волной стыда. Платье, обтянув ее бедра и талию, мягкими линиями подчеркнуло округлость бюста — она увидела в зеркале стройную девичью фигуру. Адриана считала себя старухой, а из зеркала на нее глядела молодая женщина — это не она!

— Что это? Что это такое? Не может быть! — воскликнула она, отворачиваясь от зеркала и прикрывая лицо рукой, чтобы ничего не видеть.

Услышав ее восклицание, сыновья принялись колотить в дверь руками и ногами, дергать ручку, крича, чтобы она открыла и показалась им.

Нет! Какое там! Ей стыдно. На что это похоже! Нет! Нет...

Но мальчишки заявили, что сейчас выломают дверь. Пришлось открыть.

Сыновья тоже остолбенели, пораженные такой неожиданной метаморфозой. Мать пыталась их выпроводить:

— Ну что вы... Оставьте меня! Угомонитесь... С ума сошли!..

И тут вошел деверь. О Господи! Адриана рванулись, ее первая мысль была — убежать, спрятаться, будто он застал ее голой. Но сыновья не пустили — им, конечно, хотелось показать дяде, какая стала мама, а тот лишь посмеивался над ее смущением.

— Да оно тебе идет, очень идет! — сказал он наконец серьезным тоном. — Ну постой, дай на тебя посмотреть.

Она решилась поднять глаза.

— Мне кажется, я разряжена, будто, для карнавала...

— Вовсе нет. С чего ты взяла? Оно сидит на тебе превосходно. Повернись чуточку... Вот так, в профиль...

Она повиновалась, изо всех сил стараясь обрести спокойный вид, но грудь ее, четко обрисованная платьем, вздымалась слишком часто и выдавала ее волнение, которое вызвано было тем, что ее так внимательно и серьезно рассматривает Чезаре, великий знаток женщин.

— В самом деле очень хорошо. А как шляпки?

— Вроде корзин с фруктами…

— Такие сейчас и носят: чем больше, тем лучше.

— Мне такую и на голову не натянуть, придется причесать волосы как–то по–другому.

Чезаре снова поглядел на нее со спокойной улыбкой:

— Ну да, у тебя такие роскошные волосы...

— Правильно! Правильно! — подхватили мальчишки. — Ай да мама у нас! Давай–ка причешись поскорее!

Адриана грустно улыбнулась.

— Вот видите, к чему вы меня принуждаете? — сказала она, обращаясь к деверю.

Отъезд был назначен на следующее утро.

И вот она с ним!

Она отправилась с ним в одно из тех путешествий, о которых прежде думала с таким смущением. А теперь боялась только одного: как бы Чезаре не заметил, что она смущена, ведь сам он сидит перед ней, как всегда, внимательный, но, как всегда, спокойный.

Это его спокойствие, совершенно естественное, могло бы заставить ее устыдиться своего смущения и даже покраснеть, если бы она — заведомо обманывая себя, лишь бы не поддаться чувству стыда — не приписала это свое смущение новизне для нее такого события, как это путешествие, обилию впечатлений, которых никогда раньше не знала ее робкая, замкнутая в себе душа. А свое старание скрыть от него это смущение (хоть оно и не содержало в себе ничего предосудительного) Адриана объясняла как нежелание показать себя слишком наивной и восторженной перед человеком, у которого такое ее поведение могло вызвать скуку и раздражение, так как сам он совершал путешествия который год подряд, знал все на свете и никакого волнения не испытывал. Разве она не смешна с ее детским восторгом, которым так и сияют ее глаза? Это в тридцать–то пять лет!

Вот почему она старалась сдержать радостное возбуждение или, по крайней мере, не выдавать его лихорадочным блеском глаз, старалась реже крутить головой, хоть по обе стороны дороги и мелькали разные чудеса, которые она видела впервые. Она старалась скрыть восторг, обуздать свое любопытство, которому хотела бы дать полную волю, чтобы оно помогло ей преодолеть смущение, от которого слегка кружилась голова. А может, виной тому был ритмичный перестук колес и призрачное мельканье деревьев и изгородей за окном вагона?

На поезде она ехала впервые. Ей казалось, что с каждым /мгновением, с каждым оборотом колес она все дальше проникает в какой–то новый для нее, совсем другой мир, и мир этот складывался из вещей и явлений, которые теперь были рядом, но все равно оставались для нее далекими, которые радовали взор и вместе с тем порождали в душе легкую и неизъяснимую грусть, из–за того что они существовали где–то вне ее жизни и даже за пределами ее воображения, существовали всегда, и она среди них была чужеродным телом — она уйдет, а здесь жизнь, как и прежде, будет идти своим чередом.

Вот деревня: улицы, дома, крыши, окна, двери, каменные ступеньки; там люди со всеми их помыслами и делами живут, словно в плену, на жалком клочке необъятной земли, как до сих пор жила и она в своем городке; за их горизонтом для них не существует ничего, жизнь Для них — сон, они рождаются, растут и умирают, не увидев того, что теперь увидит она в своем путешествии, а то, что она увидит, — ничтожно малая часть мира, но для нее это много.

Поворачиваясь от одного окна к другому, Адриана время от времени встречала взгляд и улыбку Чезаре, и тогда он спрашивал:

— Как ты себя чувствуешь? Она отвечала, кивнув головой:

— Хорошо.

Не раз он садился с ней рядом, чтобы показать ей какое–нибудь селение, где он бывал, гору, напоминающую своими очертаниями какого–то зверя, — все, что он считал достойным ее внимания. Он не понимал, что самые обычные и незначительные для него вещи вызывают в ней бурю новых ощущений, а его замечания и пояснения не только не усиливают, но даже снижают остроту ее впечатлений, из которых в душе ее, охваченной восторгом и непонятной грустью, складывается представление о величии открывавшегося ей неведомого мира.

К тому же его голос не успокаивал смятения ее чувств, а словно бил по нервам, заставляя вздрагивать, и при этом она отчетливее и острее ощущала свою непонятную грусть. Самой себе она казалась жалкой простушкой; она замечала в себе какое–то смутное чувство досады, почти злость, при виде всего, что теперь — слишком поздно для нее — зачаровывало ее взор и переполняло душу.