Луиджи Пиранделло - Новеллы

У него было такое чувство, словно это с ним самим, а не с беднягой Ленци, смерть сыграла злую шутку.

Примириться с этим Голиш никак не мог.

Глаза его яростно сверкали.

Стиснув зубы, он шагал по улице и разговаривал сам с собою, размахивая руками, словно сумасшедший.

— Ах, так? — говорил он. — Я тебя легонько коснусь и отойду? Ну нет, черта с два! Я не дам превратить себя в жалкую развалину. Я тебя силой заставлю вернуться! Тебе бы небось хотелось прогуливаться рядом да любоваться своей работой, не так ли? Тебе небось приятно было бы посмотреть, как я волочу ногу, да послушать, как я коверкаю слова? Из–за тебя я позабуду половину алфавита, стану говорить «та и даагой», а ты будешь смеяться! Нет, даагая! Подойди поближе. Я пущу себе пулю в лоб как Бог свят! Этого удовольствия я тебе не доставлю. Я застрелюсь, покончу с собой, но этого удовольствия тебе не доставлю.

Весь вечер, весь следующий день и еще много дней подряд он не мог ни говорить, ни думать о чем–нибудь другом. Мысль о случившемся, точно какое–то наваждение, преследовала его дома, в кафе, на улице, в баре. У всех знакомых он спрашивал:

— Вы видели Беньямино Ленци? — и если кто–нибудь отвечал «нет», он восклицал: — Парализован! Одной ногой в могиле! Впал в детство! Как он только не покончит с собой?! Если б я был врачом, я бы его умертвил, ради любви к. ближнему... Вместо этого его заставляют крутить педаль. Да, да, педаль. Врач велел ему крутить педаль во дворе... И он думает, что выздоровеет! И это Беньямино Ленци, понимаете? Беньямино Ленци, который три раза дрался на дуэли и в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году мальчишкой сражался вместе со мной. Черт побери, разве мы когда–нибудь щадили себя? Жизнь имеет цену, лишь когда она приносит радость. Вы меня понимаете? Да, я б не стал даже долго раздумывать...

Наконец его друзьям по бару стало просто невмоготу от этих разговоров.

— Я застрелюсь... я застрелюсь...

— Стреляйся побыстрее, и делу конец. Кристофоро Голиш протестующе замахал руками:

— Нет, я же говорю, если случится...

II

Примерно месяц спустя, когда Кристофоро Голиш ужинал вместе с сестрой и племянником, у него вдруг закатились глаза и скривился рот, точно он не сумел как следует зевнуть. Голова его бессильно упала на грудь, и он ткнулся лицом в тарелку.

Смерть легонько прикоснулась и к нему.

У него мгновенно парализовало правую сторону, и он лишился дара речи.

Кристофоро Голиш родился в Италии, но отец и мать его были немцы. Он никогда не был в Германии и говорил на чистом римском диалекте не хуже настоящего римлянина. Друзья уже давно переделали на итальянский лад его фамилию — Голиш в Голиччи. А некоторые, из–за солидного брюшка и непомерного аппетита, даже прозвали его Голачча [4] По–итальянски «огромная глотка» (про обжору), от слова gola (горло). . Лишь иногда он обменивался с сестрою несколькими словами по–немецки, если хотел, чтобы другие не поняли, о чем идет речь.

И вот, когда через несколько часов Кристофоро Голиш с трудом обрел способность говорить, он поставил врача перед странным фактом, требующим серьезного изучения: Голиш совершенно позабыл итальянский язык и говорил теперь только по–немецки.

Открыв налитые кровью, полные страха глаза, скривив в невольной усмешке рот и левую часть лица, он несколько раз пытался сказать хоть слово непослушным языком. Потом коснулся здоровой рукой головы и, обращаясь к врачу, пролепетал:

— Ih... ihr... wie ein Faustschlag... ( Вв... вы... знаете, точно удар кулаком... (нем.) )

Врач ничего не понял, и сестре, почти обезумевшей от нежданного горя, пришлось быть переводчицей.

Кристофоро Голиш вдруг стал немцем. Вернее, он точно родился заново, ведь настоящим немцем он никогда не был. Но в ту самую минуту, когда из памяти у него вылетели все итальянские слова, он из типичного итальянца разом преобразился в немца.

Врач пытался дать этому научное объяснение; он поставил диагноз — гемоплагия и назначил лечение. Но сестра Голиша отвела врача в сторонку и рассказала ему, что несколько дней назад, после встречи со старым другом, пораженным параличом, брат поклялся, если он тоже заболеет, покончить с собой.

— Ах, синьор доктор, все эти дни он ни о чем другом не говорил, словно заранее предчувствовал, что и сам обречен мучиться! Он застрелится... У него уже и револьвер приготовлен, в ящике письменного стола лежит... Я так боюсь...

Врач сочувственно улыбнулся:

— Не волнуйтесь, синьора, не волнуйтесь. Мы скажем вашему брату, что у него простое несварение желудка, и вы увидите...

— Но, доктор!

— Ручаюсь вам, он поверит. Между прочим, удар был не особенно серьезным. Я уверен, что через несколько дней он сможет владеть парализованными рукой и ногой. А со временем сумеет и двигаться. Ну если и не совсем хорошо, то осторожно, потихоньку. И кто знает, может, позднее он даже совсем поправится... Конечно, это было для него страшным предупреждением. Он должен совершенно изменить образ жизни и соблюдать строжайший режим. Только так можно на долгое время избежать повторного удара. Сестра, пряча подступившие слезы, опустила ресницы. Однако не слишком убежденная заверениями врача, она, едва тот ушел, посоветовалась с прислугой и сыном и составила план, как незаметно вытащить из ящика револьвер. Она и служанка под предлогом, что нужно поправить матрац, встанут у края кровати, а тем временем сын бесшумно откроет ящик письменного стола и унесет револьвер. Только, ради Бога, поосторожнее. Так они и сделали. И сестра очень гордилась своей предусмотрительностью, ибо ей казалась неестественной та легкость, с какой брат принял объяснения о характере его болезни. Как и советовал врач, больному сказали, что у него простое несварение желудка.

— Ja, ja... es ist doch... ( Да... да... это же... (нем.) )

Действительно, он целых четыре дня чувствовал тяжесть в животе.

— Unver... Unverdaulichkeit... ja... ja... ( Несва... несварение желудка... да... да... (нем.) )

«Неужели он не замечает, что вся правая половина у него парализована? — думала сестра. — Неужели он после случая с Ленци может верить, что простое несварение желудка приводит к таким ужасающим последствиям?»

С первого же дня своего добровольного дежурства она ласково, словно ребенка, принялась учить его забытым итальянским словам. Она спросила у брата, почему он не говорит больше по–итальянски.

Голиш посмотрел на нее в изумлении: он даже не заметил, что говорит теперь по–немецки; он вдруг заговорил именно так, и ему не приходило в голову, что можно разговаривать иначе. Все же Голиш старался повторять за сестрой итальянские слова. Однако он произносил их сейчас совсем по–другому, с иностранным акцентом, совершенно как немец, пытающийся говорить по–итальянски. Своего племянника, Джованнино, он звал Чофайо , и этот неслух еще смеялся, точно дядя называл его так в шутку..