Анатолий Генатулин - Бессонная память

Какой час дня шел – на севере без часов не поймешь. И вдруг среди безмолвного терпения и ожидания послышался чей-то слабый сиплый голос. Человек пел, пел раненый, лежавший в соседнем ряду, напротив. Я уловил слова:

Ах, Настасья, Анастасья,

Отворяй-ка ворота.

Отворяй-ка ворота,

Пропускай-ка молодца.

Певец начал было второй куплет, но тут Татарин раздраженно произнес:

– Не надо!

– Чего не надо? – отозвался сиплый голос.

– Не надо про Настю!

– Понял. Не буду.

Наконец донесся надсадный вой выруливающей к палатке машины. Маша, сидевшая возле Русака, вскочила и кинулась из палатки. Послышались голоса, мужские, женские.

– Сколько у тебя?

– Много. Двадцать два.

– Можем взять пятерых, семерых. Только тяжелых.

– У меня тут все тяжелые.

– Девушка, не можем же мы их класть друг на друга. И так впихнули тридцать человек.

– Люди умирают. Ни воды, ни еды, ни лекарств…

– Не одни вы. Потерпите.

Вынесли на носилках только тех, кто лежал с краю, у входа. Потом вой отруливающей машины и снова тишина.

И я уныло подумал: если увезли семерых, нас осталось пятнадцать. На два заезда, если будет место, а если будут брать по пять человек… А что, если разбомбят на шоссе, диверсанты нападут, машина сломается на лесных ухабах…

Мне все-таки повезло, голова не так кружилась, раны не кровоточили, правда, правое ухо совсем оглохло, но я мог вставать, ходить. Но заброшенность, голод и жажда… А что чувствовали тяжелораненые?… Безысходность и тоска…

То ли тянулся день, то ли уже снова был вечер, потому что умолкли грохот мин и хищное клацанье пулеметов, как будто валуны на передке утомились и вздремнули, напившись людской крови. Может, и война кончилась, Второй фронт попер на немцев и поймали Гитлера, а я не успел повоевать и заработать медаль, чтобы гордо предстать перед деревенскими девушками.

И вот в минуты сторожкой тишины прифронтового леса, в негаснущем свете нескончаемого северного вечера родился звук. Нет, голос. Человеческий голос. Низкий, грудной, глубинный. Родился напев:

Те-е-мная ночь…

Это было так неожиданно, как будто даже неуместно – где темная ночь, где степь, где звезды?…

…Ты меня ждешь

И у детской кроватки тайком

Ты слезу утираешь…

Детских кроваток в нашей башкирской деревне сроду не было, взрослые у нас спали на нарах, а дети качались в люльках, подвешенных к потолку избы. Поэтому воображение мне нарисовало женщину, солдатскую жену, наверное, мою любимую тетку Миньямал, возле такой люльки.

Раненые, которые до этого как-то еще шевелились, метались в тоске, что-то произносили слабым голосом, – затихли, замерли, прислушиваясь к завораживающему молитвенному напеву.

…Смерть не страшна.

С ней не раз я встречался в бою…

Тут голос слабел, удаляясь, и оборвался где-то далеко за лесом.

Все молчали, прислушиваясь к тишине и ожидая возвращения песни. Но молитвенный напев не вернулся. В открытом оконце палатки лишь едва внятно звучал тихий вечерний лес.

Сосед мой Татарин, как бы задумавшийся, уставившись на забинтованную ногу, вдруг спросил:

– Слушай, ты не запомнил, что он про детскую кроватку?

– Она тайком слезу утирает, – ответил я.

Он снова задумался и произнес срывающимся голосом:

– Это же о ней… о моей жене… слезу утирает…

И заплакал, плакал жалко и побито, как плачут подростки. Но, видно, устыдившись, сдержал невольную слабость и уже спокойнее произнес:

– Если сегодня не вытащат меня из этой могилы, у меня начнется гангрена. Что, я вернусь домой калекой?!

– Наверно, скоро увезут нас, – пытался я утешить его.

– Жди, увезут! Заберут с краю у входа пять человек, а ты жди своей очереди!

– А ты проси санитарку, чтобы перенесла тебя к выходу.

– Неудобно, – ответил Татарин, помолчав. – Что скажут другие.

Постепенно успокоились, и мне стало казаться, что пришедший откуда-то молитвенный напев прозвучал давно и уже забыт, или, может, никакой песни и не было, а божественный звук породили немеркнущий северный день, лесные дебри и вся эта каменистая и озерная земля, а наши усталые от страха и тоски души приняли этот протяжный звук за песню, прибавив к ней наши горестные мысли и слова любви…

Все же, когда подошла к нам Маша, я спросил:

– Маша, откуда передавали эту песню?

– Не знаю, милок. Радио тут, в лесу, нет.

– Машина проезжала? – спросил раненый с соседнего ряда.

– Может, и проезжала, но я не видела.

Мой второй сосед, Русак, кажется, сдавал. Освободившись от забот о других раненых, Маша все чаще подходила к нему, присаживалась на край плащ-палатки, и о чем-то они шептались. Тут я заметил, как она низко наклонилась над ним и припала лицом к его лицу. Я понял – целуются. Они целовались, а мое мальчишеское сердце терзалось от ревности первой и безответной любви…

– Маша, как у вас, в Карелии, “я тебя люблю”? – спросил Русак.

– Миа шилма шуашен, – ответила девушка.

– Миа шилма шуашен, – повторил парень.

И они снова целовались. Мне хотелось встать и бежать туда, где все еще постреливало и рвались мины.

Была ночь, или уже под утро, или вовсе день. Машина так и не пришла. Русак после таблеток, которые дала ему Маша, и, наверное, устав от поцелуев, заснул. Татарин все метался, то лежал, то садился и клал руку на бинт, и, сгорбившись, замирал, прислушиваясь.

Вдруг он обратился к кому-то:

– Слушай, артист, спой про Настасью. Извини, что я тебя тогда.

Никто не ответил, никто не запел. Только спустя минуту кто-то хрипло произнес:

– Дак ведь он помер…

Татарин издал горлом странный звук.

Все-таки была ночь. Я незаметно забылся, потом, очнувшись, услышал, как Русак во сне или в бреду шепчет: “Миа шилма шуашен, миа шилма шуашен”.

Я приподнялся и заметил: Татарина рядом не было. И увидел: он полз по проходу. Постанывая, он переползал через мертвого. Влача покалеченную ногу, упрямо двигался к выходу…

Когда я слышу напевы моей любимой фронтовой песни “Темная ночь” по радио или из “ящика”, начинает казаться, что и бои среди валунов, и санитарная палатка – все пережитое тогда было совсем-совсем недавно. И кажется, что, если однажды подамся в те края, недалеко от Выборга, непременно найду места боев, узнаю валуны, с которых давно смыли солдатскую кровь дожди времени. И, шагая по лесу, выйду к полянке, где стояла наша палатка…

А ведь прошло с той поры почти семьдесят лет. Дожил ли кто-нибудь из ребят, с которыми я атаковал карельские валуны?… Выжил ли в госпитале мой сосед по палатке Русак? Вернулся ли Татарин к жене у детской кроватки? Где сейчас Маша? Она, конечно, старенькая и получает ветеранскую пенсию…

Часто по ночам, возвращаясь бессонной памятью, я брожу, блуждаю по просторам минувшей жизни, по тропинкам, которые сам протоптал, по большакам, по которым спешил незнамо куда, и на поворотах, на развилках, на задворках деревень, необязательно родной стороны, встречаю небольшое строение, сруб сосновый или березовый, бывает, и из осиновых бревен, с дымящей трубой на кровле, с единственным подслеповатым оконцем, с запахом распаренных березовых листьев, сажи и дыма под низким потолком…