Кейт Мортон - Когда рассеется туман

В ту ночь, на чердаке, мы с Нэнси крепко прижались друг к другу в надежде хоть как-то защититься от пронизывающего холода. Зимнее солнце зашло рано, обозленный ветер яростно тряс крышу и свистел сквозь щели в стене.

— До конца года обещали снег, — прошептала Нэнси. — И, похоже, так оно и будет.

— Ветер плачет, прямо как ребенок, — сказала я.

— Нет, — возразила Нэнси. — Похоже на что угодно, только не на детский плач.

Вот тогда-то она и рассказала мне, что случилось с детьми майора и Джемаймы. Двумя мальчуганами, чья кровь отказывалась сворачиваться; они ушли в могилу один за другим и лежат теперь в холодной земле ривертонского кладбища.

Первый, Тимми, упал с лошади, когда майор взял его покататься по имению.

Он умирал четверо суток, рассказывала Нэнси, только тогда затих его плач и маленькая душа наконец упокоилась. Лежал белый, как простыня, вся кровь прилила к ушибленному плечу, стремясь покинуть тело. Я вспомнила, как наткнулась в библиотеке на красивую книгу с дарственной надписью: Тимоти Хартфорду.

— И его-то плач невозможно было слушать, — продолжала Нэнси, шевельнув ногами так, что под одеяло ворвались клубы холодного воздуха, — а уж ее-то…

— Чей? — отозвалась я.

— Матери. Джемаймы. Начала рыдать, когда тело вынесли, и не утихала неделю. Если б ты только слышала! Поседеть можно от такого горя. Не пила, не ела, вся выцвела — почти такая же бледная была, как сын, упокой, господи, его душу.

Я задрожала, пытаясь представить себе, как эта пухлая неинтересная женщина могла так бурно горевать.

— Но ты же сказала «дети»? А что случилось с другими?

— С другим, — поправила Нэнси. — С Адамом. Этот прожил дольше, чем Тимми, и мы уж понадеялись, что он перерос семейное проклятье. Однако и ему не повезло, бедняжке. После смерти брата Адама чуть ли в вату не кутали. Мать ему бегать вообще не позволяла, только сидеть да читать в библиотеке. Не хотела повторять ошибку. — Нэнси вздохнула и подтянула колени к животу, чтобы согреться. — Только разве ж мать оградит мальчишку от беды, когда у него одни шалости на уме?

— И что же он натворил? От чего он умер, Нэнси?

— Всего-навсего споткнулся на лестнице. В доме майора, в Бэкингемшире. Я сама там не была, но Клара, горничная, своими глазами видела — она как раз пыль вытирала в вестибюле. Бежал, говорит, поскользнулся и полетел. Только и всего. Не так уж сильно и ударился-то, потому что тут же вскочил, отряхнулся и дальше побежал. А вечером, Клара говорит, коленку у него разнесло, что твой воздушный шар — точно, как плечо у Тимми, — и поздно ночью он начал плакать.

— Тоже несколько дней? — спросила я. — Как брат?

— Нет, с Адамом по-другому вышло. Клара рассказывала, что бедный мальчонка полночи криком исходил, просил мать сделать что-нибудь, чтоб не было так больно. Никто в доме, понятное дело, и глаз не сомкнул, даже конюх, мистер Баркер, а он ведь глухой, как пень. Все лежали в постелях и слушали детский плач. Сам майор всю ночь простоял под дверью, суровый, как всегда — ни слезинки не проронил.

А незадолго до рассвета, по словам Клары, плач смолк, как оборвали, и наступила мертвая тишина. Утром, когда она принесла им поднос с завтраком, Джемайма лежала поперек кровати с сыном в руках — личико у него было ясным, как у ангела, словно бы он спал.

— А она, она плакала, как тогда?

— В этот раз нет. Клара рассказывала, что Джемайма была почти такой же спокойной, как Адам. Наверное, радовалась, что кончились его мучения. Ночь прошла, и она проводила сына в лучший мир, где нет ни горя, ни печали.

Я пыталась представить себе ту ночь. Внезапно оборвавшийся детский плач. Облегчение матери.

— Нэнси… — медленно проговорила я, — а ты не думаешь, что…

— Я думаю — это только к добру, что малыш ушел быстрей, чем брат, вот что я думаю.

Наступила тишина, сперва мне даже показалось, что Нэнси заснула, но дыхание ее оставалось частым, и я решила, что она просто притворяется. Я подтянула одеяло к подбородку и закрыла глаза, стараясь не думать о плачущем ребенке и отчаявшейся матери.

Меня уже начал охватывать сон, когда Нэнси прошептала:

— А теперь она снова в положении, заметила? В августе родит. Нам всем надо молиться за нее, слышишь? — благочестиво добавила она. — Особенно сейчас, Он перед Рождеством лучше слышит. Молись, чтобы Джемайма в этот раз принесла здорового ребенка. — Нэнси перекатилась на другой бок, стянув с меня одеяло. — Такого, чтобы не сошел в могилу от первой же царапины.

Наступило и прошло Рождество, лорд Эшбери признал библиотеку вычищенной, и на следующее утро я, презрев холод, отправилась по поручению миссис Таунсенд в деревню. Леди Эшбери решила устроить новогодний праздник с целью собрать средства на комитет помощи бельгийским беженцам. Нэнси подслушала, что она носится с идеей заняться еще французами и португальцами.

Миссис Таунсенд решила, что для удачного обеда необходимы греческие сласти мистера Георгиаса. Не то, чтобы их продавали кому ни попадя, снисходительно добавила она, нет, только не в нынешние трудные времена. Мне надо будет подойти к прилавку и сказать, что я пришла за заказом от миссис Таунсенд из Ривертона.

Несмотря на ледяной холод, я обрадовалась возможности прогуляться. После нескончаемых праздников — сперва Рождество, теперь вот Новый Год — приятно было провести утро в одиночестве, вдали от бесконечного брюзжания Нэнси. После нескольких месяцев относительного спокойствия она вдруг снова решила взяться за меня всерьез: следила, критиковала, ворчала. Мне почему-то казалось, что меня готовят к каким-то переменам, только пока непонятно — каким.

Кроме того, у меня была своя тайная причина посетить деревню. Недавно вышел четвертый роман Конан Дойла о Шерлоке Холмсе, и я договорилась с торговцем, что приду за ним. Я копила деньги целых полгода, книга станет первой в моей жизни настоящей покупкой. «Долина страха» — одно название чего стоит!

Торговец с женой и шестью детьми жил в сером каменном доме, стиснутом со всех сторон другими, точно такими же. Улица представляла собой ряд унылых зданий, приткнувшихся за железнодорожной станцией. В воздухе висел запах горящего угля, булыжники на мостовой почернели, а фонари покрылись слоем сажи. Я робко постучала в облезлую дверь. Подождала. Ребенок лет трех, в грязных ботинках и поношенном свитере, сидел рядом со мной на ступеньке, колотя палкой по водосточной трубе. Голые исцарапанные коленки посинели от холода.

Я постучала погромче. Наконец дверь отворилась, за ней стояла худая, как палка, беременная женщина. Фартук туго натянулся на огромном животе, на руках она держала младенца с красными, воспаленными глазами. Не говоря ни слова, женщина молча смотрела куда-то сквозь меня, пока я пыталась обрести дар речи.