Салчак Тока - Слово арата

Перепалка министров прекратилась. Оба попыхивали трубками. «Черная быстрая» мчалась без остановки, и Дажи, довольный, крутил баранку, глядя на дорогу.

Не сосчитать, сколько юрт от Кызыла до Чадана. Должно быть, не одна тысяча. Они, как рассыпанные зерна, — то тут, то там, на всем пути. И все порознь. В аалах по две-три юрты, не больше. Ни одного поселка. Ни одного, хоть плохонького, дома.

Кочует моя Тува…

Над нами пролетел орел, держа в когтях не то зайца, не то ягненка. Едва он скрылся, как в небе закружила стая диких гусей и, облюбовав место на пашне Баян-Кола, опустилась на землю.

Смеркалось.

Мы приближались к высокой островерхой горе, похожей на громадного медведя, стоящего на задних лапах над Улуг-Хемом. Ее так и назвали, эту гору, — Хайыракан, то есть Медведь.

У подножья горы Дажи остановил машину.

— Что случилось? — недовольно спросил Дармажаа и, подмигнув Дондуку, дескать, шучу, поддел шофера: — Машина закашляла или сам заболел?

Дондук захохотал.

— Бензин надо залить. И темно становится… — стал оправдываться Дажи.

Он выпрыгнул на дорогу. Вылезли из машины и пассажиры — размяться, отдохнуть от шума и тряски.

Министры отошли в сторону.

— Куда же ты завез нас, дорогой друг? — миролюбиво спросил Дондук. — Тут поблизости, я думаю, ни одного порядочного тувинца не найдешь.

— Ничего, ничего, — успокоил его собеседник. — Совсем близко отсюда живет Сонам-Байыр. У него и заночуем. Будете довольны, Нас там ждут…

— Рад слышать. А то еще придется делить ночлег с этим. — Дондук кивнул в мою сторону и оглянулся, проверяя, не слышу ли я, о чем они говорят.

— Уйдем незаметно, — предупредил его Дармажаа.

— Даа, тим байна [85] Ладно (монг.). .

Машина затарахтела.

До Шаган-Арыга, как назывался прежде Шагонар, было недалеко. Переехали через небольшую речонку — и вот он, поселок. Тогда в нем насчитывалось с десяток полуземлянок да чуть больше юрт и шалашей.

Дажи, не спрашивая, подвернул к одному из дворов, где находился своеобразный заезжий дом. Держала это заведение полухакаска-полурусская Марья Федоровна Никитина. Муж ее, хакас, батрачил у русских богатеев, с ними приехал в Туву, но вскоре умер, надорвавшись на непосильной работе. Марья Федоровна осталась с двумя дочерьми. Я знал эту женщину. Характера она была веселого. Редкий путник, которого ночь застигала перед Шаган-Арыгом, не останавливался у нее. Здесь всегда были рады гостю. Ночлег и ужин за небольшую плату предоставлялись каждому.

Марья Федоровна, заслышав шум машины, выбежала к нам, поздоровалась по-тувински:

— Добро пожаловать!

Министры, не отвечая на приветствие и приглашение, направились к плетеной изгороди.

— Здравствуйте, здравствуйте! — протянул я руку хозяйке. — Как живете?

Марья Федоровна, путая тувинские и русские слова, затараторила:

— Да что я! Обо мне какой разговор, — живу куш якши! Сильно хорошо живу. А ты как?

— Вообще-то и я не жалуюсь… Пустите переночевать?

— Почему не пустить? И покушать чего найдется. — Она засуетилась, уже считая нас своими постояльцами.

— Затаскивайте вещи, — распорядился Дондук. Не успели мы с Дажи войти в избу, как наших министров и след простыл…

Мы отлично выспались, плотно позавтракали. Но важных спутников все не было и не было. Поехали за ними.

На небольшом пригорке стояла белая, как яичко, юрта, а по соседству — пять или шесть ветхих кибиток. Нечего было гадать, где искать министров. Дажи остановился у «белого яичка». Я зашел в юрту.

— О-оо! Министр Тока уже ждет нас, господа! — не очень твердо выговорил, поднимаясь навстречу, Дондук.

В юрте была неразбериха. Чашки разбросаны, на тарелках лежало недоеденное мясо, валялись кугеры из-под араки…

Поддерживаемый с двух сторон, Дондук направился к машине. Дармажаа и не думал подниматься. Я сообразил, что ему же оставаться здесь — проводить чистку в этом хошуне!

Дорожное счастье изменило нам. Дважды Дажи накачивал шины, раз шесть подолгу копался в моторе. Мало-помалу мы все же продвигались вперед. Дондук всю дорогу мертвецки спал. Ничего не могло разбудить его — ни стрельба задыхающегося мотора, ни громкие крики аратов, которыми они встречали единственную в Туве «черную быструю», ни крутые повороты и тряска на кочках. Мешком переваливался наш министр с боку на бок, испуганно всхрапывал и опять затихал…

Мы вполне могли добраться до места к полудню, а добрались только вечером.

Хошунный комитет размещался в хибарке, чуть побольше единоличного телятника. От халупы отделился человек — в сумерках не разобрать, молодой или старый, — замахал руками:

— Сюда, сюда!

Дажи лихо осадил своего скакуна. Молодой парень подошел к нам вплотную, восхищенно воскликнул:

— Вот это да! Прямо из Хем-Белдира в Чадан! Неужели за один день? — Он поцокал языком и почтительно поклонился: — Выходите, выходите, тарга-лары.

Я простился с Дажи. Будить Дондука было ни к чему.

Хотел пройти в избушку, но парень повлек за собой.

— Вам приготовлено особое помещение. Вот эта юрта…

В нос ударил сырой и кислый запах. В грязной юрте были поставлены две деревянные койки, застланные невообразимо засаленными одеялами.

— Заранее извещенные о приезде министра, мы подготовили это помещение.

Вид у парня был гордый. Вот, мол, не застали нас врасплох. Все сделали, что могли. Я поблагодарил за заботу, объяснил, что никакой я не министр, и спросил, где найти секретаря хошунного комитета.

— Это я и есть, — улыбнулся парень. — Сундуем меня зовут.

Конечно, эта специально приготовленная юрта не имела ничего общего с «белым яичком», куда завернули прошлой ночью Дондук и Дармажаа, но мне здесь было несравненно лучше.

Не успели мы переброситься с секретарем и несколькими словами, как к юрте подъехали два всадника. Они спешились и сразу вошли. Это оказались члены комиссии, выехавшие на день раньше меня.

Один из приехавших — Элбек-оол — не вызывал у меня симпатии. И сейчас он стоял наклонившись, широко расставив полусогнутые ноги, что по прежним обычаям выражало высшую степень льстивого подобострастия. Одетый в коричневый чесучовый халат, добротные идики с прямыми носками, бритоголовый, с глазами навыкате, он деланно улыбался.

«Чего ему надо?» — с неприязнью подумал я.

Сундуй при его появлении заметно переменился. В нем тоже проступила рабская угодливость. Он уже не улыбался простодушно и открыто, не осмеливался вставить хотя бы слово.

— Мой аал совсем рядом, — не заговорил — запел Элбек-оол. — Не разрешите ли, тарга, съездить, сменить одежду с дороги?

— Поезжайте, — охотно отпустил я его. — Утром только не опаздывайте. Вместе с солнцем начнем работать.