Салчак Тока - Слово арата

— Кто там? — спросила мать.

Я глухо ответил:

— Какие-то верховые.

— Горе нам! Беда! — прошептала мать.

Тем временем всадники привязали коней, подошли к чуму. Один из них крикнул:

— Проклятые! Кто там, в конуре? Уймите собаку!

Черликпена мы, по приказу старшей сестры, отвели к Мерген и привязали к лиственнице.

Мать выбежала из чума, опустилась перед приехавшими на колени и начала кланяться:

— Мир вам, мир вам!

Всадники не ответили. Будто никого не видя, они молча шагали к чуму. Шубы у них в густых складках, рукава, длиннее рук, болтались на ходу.

Мы, как ужи, заползли между жердей чума. Намазанные салом маймаки подошли к порогу. Еще миг — и они остановились подле нас. Приехавшие молчали, копили злобу, потом замахали руками:

— Мы вам дадим «мир», мы вам покажем «мир», подлые! Слушай нас, человечья падаль!

Один из вошедших показал на чашу с зерном:

— Чей хлеб жрете?

Мать пыталась ответить, но второй из приехавших ее перебил:

— Разве может быть у этих тварей хлеб? Ясно, ограбили Узун-Чоодура.

Первый подхватил:

— Признавайтесь, змеи, что вы украли хлеб!

Мы повернули к нему головы. Он кричал, оскалив зубы и разбрызгивая слюну.

Мать упала на колени.

— О нет, мои господа. Мы жарим пшеницу, которую нам дали в Сарыг-Сепе. Мы были у русских. Пилили дрова. Обещали им: «Опять скоро придем». Другой пшеницы мы не видели, — и мать поклонилась.

Я узнал старшего чиновника — это был Таш-Чалан. У него, как всегда, было опухшее лицо, красное, с бугорками вместо носа. Он первым уселся за очагом против входа в чум, скрестив ноги наподобие Будды.

Когда мать объяснила, откуда хлеб, Таш-Чалан подскочил к ней на корточках. Он был похож на жабу.

— А? Что? Гадкая черепаха! Если не ты украла, так кто же? Говори, змея! — заревел Таш-Чалан и хлестнул мать концом рукава по носу.

Мать упала. Я боялся смотреть, но мои глаза сами тянулись к ней. По ее лицу текла кровь. Таш-Чалан схватил меня за ухо:

— Говори: где мать достала хлеб?

Я надул щеки и ничего не сказал.

Чиновники стали бегать по чуму, разбрасывая все, что ни попадалось под ноги.

Таш-Чалан отдал приказ:

— Хорошенько ищите. Никуда они не могли спрятать. Если не найдете, ударьте несколько раз мать кнутом, она скажет.

К тому времени приехал на санях длиннобородый богач, которого чиновники звали Узун-Чоодур. Вместе с ним они обыскали все вокруг чума, но тоже ничего не нашли. Тогда они связали матери руки и поставили на колени лицом к чуму. Таш-Чалан сказал:

— Бейте!

Чиновник в бурой шубе наступил маймаком на связанные руки матери и придавил их к земле. Голову он прижал к своему колену и начал бить по щеке шаагаем [16] Шаагай — простроченная толстая кожа, которой чиновники били по щекам провинившихся. .

Пока одни били мать, другие продолжали рыскать вокруг чума. Один из чиновников, бродивший у маленького навеса, похожего на сугроб, неистово прокричал что-то и замахал рукой. Все побежали туда. На козьей стайке — так назывался навес, под которым стояла наша коза, — лежала в мешке пшеница, укрытая снегом. Остроносый маленький чиновник, похожий на дятла, забрался на стойку и, сверкая глазами от удовольствия, тыкал прутом в снег вокруг мешка, видимо стараясь узнать, не зарыты ли здесь и другие богатства. Не найдя больше ничего, он передал находку Таш-Чалану, а тот сдал ее Узун-Чоодуру. Чиновники обращались к нему почтительно и подобострастно называли хозяином.

— Вот твой хлеб. Бери его. Если бы его здесь не оказалось, мы бы его нашли в другом месте, у других людей. Пусть лопнут кости на наших руках, обязательно нашли бы, — говорили чиновники, часто нагибая головы и прижимая руки к груди.

Узун-Чоодур разгладил бороду.

— А! Сильно хорошо, будем знакомы: ты у меня приедешь, чай будем пить, мясо, арака тоже есть, — сказал он на ломаном тувинском языке.

Положив мешок в сани, Узун-Чоодур щелкнул кнутом и умчался в облаке снежной пыли вниз, к Сарыг-Сепу.

Подойдя к матери, которая все еще стояла на коленях, чиновники снова стали ее бить шаагаем по щекам. Потом чиновник, похожий на дятла, схватил сестру Албанчи и связал ей руки накрест. Вскочив на коней, чиновники приготовились угнать мать и сестру. Мать утерла подолом кровь с лица, но не встала с колен, а села на землю.

— Убить — так убивайте здесь, у моего дома, на глазах у детей! Никуда не пойду!

Чиновник в бурой шубе защелкал длинным кнутом, плетенный ремень впивался в тело матери. Третий верховой достал из притороченного к седлу мешка аркан и накинул его на ее плечи. Она не могла больше сопротивляться. Сестру они погнали вперед. Албанчи обернулась к Таш-Чалану и простонала:

— Что станет с детьми?

Таш-Чалан заколыхался от смеха:

— Ну, паршивая коза! Опомнилась? Хо-хо-хо! Пускай все передохнут! А вырастут — что с них возьмешь? Воровская берлога! Пока сама жива, шагай и молчи.

Он наехал на сестру и ударил ее кулаком. Чиновники хлестнули коней и погнали по степи мать и сестру Албанчи.

Прошла ночь и следующий день. Вечером мать и сестра вернулись окровавленные, с опухшими лицами.

— Не разбирая, что белое и что черное, они бьют и бьют. Заработанный хлеб отобрали. Что нам делать, дочка? — спросила мать.

Албанчи подняла голову. Какое было у нее печальное лицо, и как блестели слезы в ее глазах!

— Давай, мама, уйдем туда, откуда к нам пришел Данила, отец нашей Сюрюнмы. Там не страшно работать. Знаешь, мама, детям будет хорошо.

Мать и Албанчи ушли в ближайшие аалы получить расчет по прежней работе у разных хозяев.

Уже полночь. Они все еще не вернулись. Мы сидели у очага, ожидая их возвращения. Черликпен, вытянув передние лапы, изредка поднимал голову и прислушивался. Иногда он облизывал рану на боку. Кангый подошла к Черлипкену и, поглаживая его, сказала:

— Эх ты, бедный, старый наш песик! Скажи, кто тебя так потрепал? Неужели собаки Тожу-Хелина? Но ведь ты гораздо сильнее их. Да, Черликпен?

— Если еще раз попадутся, ты не выпускай их, чертей, живыми, — сказал я.

Черликпен был простой, но очень сильной степной собакой. Я садился на него верхом, и он спокойно возил меня. Он был уверен в своей силе, и когда какая-либо собака осмеливалась напасть на Черликпена, ей приходилось плохо.

Кангый сидела молча, потом сказала, не обращаясь ни к кому:

— Слабого всякий может обидеть.

Черликпен, услышав ласковый голос Кангый, стал всячески выражать свою радость: клал на подол ее халата то голову, то лапы, бил тяжелым хвостом по полу. Но вдруг он подскочил к двери и громко залаял. Я в испуге сорвался с места и, как мышь, шмыгнул в кучу тряпья.

— Это, наверное, волки пришли. Что ж нам делать? — спросил Пежендей у сестры.