Александра Созонова - Если ты есть

— Пойду чай поставлю. Сегодня у меня даже сахар есть — тебе повезло!

Митя сходил на кухню и вернулся.

— Вот — человек. — Митя кивнул на голос. — И мне, честно говоря, не важно, как он там жил. Тоже, кстати, несколько жен было. А важно, что песни его — бывало такое — удерживали на плаву, когда ничего больше не держало. Ничего перед глазами не маячило, «окромя веревки да мыла». А ты с твоей сулемой дурацкой могла бы подумать, хоть на минуточку, так вот, встряхнуть дурной головой и подумать: а может быть, есть люди, которых и его песни держат? Ведь могут же быть такие, а?..

Агни не ответила.

— Ты давай садись поудобнее.

Митя протянул ей руку. Агни пересела с дивана на ковер. Чаепития здесь совершались по-восточному, на полу. Он пристроил ей под спину и локоть по подушке.

Агни потянулась к лежащей, как и все остальное, в пыли, старинной тяжелой Библии. Раскрыла наугад, словно гадая.

«И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется».

Интересно, если б вдруг оказалось, что произносивший эти слова в свободное от проповедей время лгал, двоедушествовал, распутничал… Мите это было бы тоже не важно, он так же держал бы эту книгу у изголовья?

Держал бы?..

— Ты просто слишком много от него требуешь. Он бард, поэт. А не святой, не гуру.

Еще какой гуру. В его квартире тесно от косяков молодежи, и не слишком молодых, и свежевыпущенных из дурки, и все спрашивают, как жить.

— А с поэта надо требовать не больше, а меньше, чем с обыкновенного человека. Это не только мое мнение. Кажется, Юнг считал, что фраза Пушкина: «И средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он», — научно обоснованна. У поэта не хватает энергии на то, чтобы творить шедевры и оставаться приличным человеком. Одно из двух: творец или благонравный семьянин, совместить то и то невозможно:

Митя принес чайник и две чашки. Откуда-то у него сохранился старинный фарфор. В чай вместе с заваркой высыпал пахучих трав, и получился пряный, знойный напиток.

Он выключил верхний свет и зажег низко болтающуюся над полом лампочку в бумажном оранжевом абажуре.

Лампочка качалась взад-вперед, полосовала стены мягкими тенями.

На стене напротив виднелись остатки Митиного «иконостаса» — фотографии, вырезки из западных газет и журналов. Соль земли, узники совести. Те, кто сидит сейчас. Те, кто не дожил…

— Я с тобой за компанию тоже только чаем ограничусь. Хотя в заначке кое-что есть… Потерплю ради тебя. А ты пей побольше. Детеныш твой от моего напитка такой кайф словит! Почувствует себя в райском лесу. Он у тебя сейчас кто, в какой стадии? Рыба? Значит, в райском аквариуме…

Что за чудак этот Юнг… Будто всем людям задан одинаковый запас энергии, строгий количественный эталон. Потратил на одно — не хватает на другое. Бред… Впрочем, можно ведь определить поэта и более зловещей фигурой. Такие теории тоже есть. Творить красоту — отцеживать ее из чужой боли. Словно опиум из гибнущих голов мака.

«Удобрить ее — солдатам, одобрить ее — поэтам». Если дополнить эту известную строчку, то поэтам все остальные требуются для удобрения своего мира, вечнородящего светоносного чрева…

От чая Митя размяк. Без того розовые щеки разгорелись. Он расслабил веревку, перехватывающую халат на талии. Вытянул вдоль геометрического узора ковра ноги. Смутился, что босые ступни оказались вблизи чайника.

Фигурой он был похож на Волошина. А когда-то был худющим, как ветвь.

Два года отсидел, оттого что не выдержал, когда гэбисты выламывали руки жене друга.

— Ты удивительно хорошо молчишь. Умница. Молчишь, потому что думаешь мне в унисон, а сказать об этом гордыня не позволяет. Молчи, молчи! Я очень люблю, когда ты такая тихая. Потом, когда выберешься из своего плена, через месяц или через два, взглянешь на него другими, остывшими глазами, и совсем со мной согласишься. Я подожду…

Плен. «Пленительный Колеев». Сочетание красивое и музыкальное. Переливы «е» и «л», ласка для языка… Но только когда она выберется из плена (о, если выберется!) — будет старательно отводить остывшие глаза от всего и всех, на чем хоть немного запечатлелось это существо. Ни думать о нем не будет, ни говорить, ни возвращаться памятью.

— Ты когда крестилась? Кажется, год назад? Еще в стадии грудного младенца… Я помню, я первый год тоже искал во всем мистическое и трансцендентное. Шнурок на кресте мне бесы завязывали немыслимым узором, совпадения всякие случались, указующие персты свыше. Так что это естественно и нормально — что с тобой происходит.

Она ничего не ищет. Всего лишь хочет понять. Понять его невозможно. Где кончается психология, начинается мистика. Откуда этот свет в лице? Песни… Чем он их пишет? Кто их диктует ему?..

Раньше Агни любила Дьявола. Никогда особенно не верила в него, но любила. Такой красивый атрибут юношеского романтизма: цветаевский черт с фигурой дога, несущий ее на руках через реку… большеглазый приятель Лермонтова… ироничный Воланд. Воплощенная печаль и свобода. И призыв Волошина «Полюбите дьявола!» казался ей недостойным его величия. Не нуждается он в любви-жалости. Любовь-восхищение способных постигнуть его, дорасти до него высоких душ — вот это другое дело.

Ну, ладно, Лермонтов умер почти мальчиком, Цветаева всю жизнь не желала взрослеть до конца, но Волошин?.. Как он не почувствовал?!

Сатана тоже оказался оборотнем. Не высокий печальный дух, влюбленный, трагичный, бледно-безличные миазмы падали, внутренняя духота. Сумасшествие или самоубийство.

Митя набил ароматным табаком кальян — фарфоровую антикварную безделушку. Давний подарок Агни. Он долго и трудно раскуривался, но Митя пыхтел, напрягая легкие, чтобы сделать ей приятное.

Дым старательно выписывал тонкие, сиреневые миражи, оплетал паутинными нитями пространство комнаты. Становилось еще уютнее, еще теплее.

«…А молчу я не потому, что думаю в унисон. Страшно трогать словами расползающуюся на глазах ткань дружбы. Ничего нет подлинного в этом мире: все превращается в прах при прикосновении. В раскрашенные декорации. И дружба».

Многолетний, родной, горячий до перехвата дыхания клубок доверия, тоски, алкоголя — расплывшийся хозяин дома в полосатом халате, Митя, бессмертная душа, купающаяся в своем бессмертии, и наплевать ей на Агни, и не разглядеть ей Агни со своей головокружительной высоты.

— Если ты совсем уже засохла от моей болтовни — ты скажи. Пойду наварю кастрюлю картошки в мундире, а ты пока музыку слушай. Тебе теперь много надо есть и спать… А насчет сулемы — ты уж не обижайся — если еще услышу, просто начну выбивать эту идею из твоей головы. Чем-нибудь тяжелым. Я знаю, что теперь тебя бить нельзя. Но по голове можно. Ах, и по голове нельзя?.. А почему? Чревато?.. Тогда придется турецкой камчой. У меня ведь и камча есть…