Александр Покровский - Система (сборник)

Этих ребят, пришедших из армии и поставленных над нами старшинами.

От ненависти раздуваются ноздри, и ты чувствуешь запах стоящего перед тобой человека.

Они были только на тот период «молодого бойца». Дальше должны были прийти старшины с третьего курса.

У них были поблажки при поступлении. Они могли сдать экзамены на все тройки. Многие из них приезжали из армии просто отдохнуть.

Эти не готовились ни секунды, получали на экзаменах свои двойки и уезжали назад в свои части. Отдых в течение целого месяца им был обеспечен.

Они ходили в увольнение и пили водку.

Был такой пограничник Федя. Тот гладил сапоги утюгом, и на них появлялись штрипки, как на брюках. Он был огромен и туп.

И еще был такой Богатырев – мелкий, вертлявый.

Как-то Федя нагладил на ночь, чтоб утром надеть, но Богатыреву ночью от пьянства стало плохо и его стошнило прямо в наглаженные сапоги Феди.

Один из них он здорово наполнил.

Утром Федя сунулся в сапоги, попал в настоявшееся и немедленно понял, кто ему все это удружил, потому что промахнуться было невозможно – рядом спал счастливый после ночных мук, чумазый от рвоты Богатырев.

Дикий, потерявший от подобного речь Федя, убедительно выпучив глаза, тут же, с хяканьем, надел ему тот сапог прямо на спящую голову.

А на экзамене по химии Федя вдруг захотел поступить в училище. О существовании химии как предмета, он до сегодняшнего дня даже не подозревал, но он захотел-захотел.

В этом было что-то от искалеченной птицы, которая волнуется и машет своими культяпками, когда в небе появляются перелетные стаи.

Федя стоял у доски и с мольбой смотрел в зал. Он искал подсказку. Любую. Хоть три слова. Хоть два.

От Богатырева не укрылось его волнение. Он сидел за первым столом в прекраснейшем настроении, расположении духа, и когда Федя начал рыскать взглядом, в сей секунд потянулся к нему весь, вроде с подсказкой, а тот сейчас же качнулся всем телом в его сторону. Так они и тянулись. Этот к нему, а тот к этому.

Лицо Феди исказилось мукой, он не мог так далеко и так долго тянуться. Лицо его страдало, как если бы внутри его тела истово напрягалось все физическое и душевное.

Богатырев, ловко поймав самый пик фединого напряжения, тоненько, и гнусно пропищал ему на всю аудиторию вместо подсказки: «Фе-ее-едя!»

После экзамена тот внес Богатырева в ротное помещение, держа его одной рукой, прошел в гальюн, бешено оглянулся, сказав: «Никому не входить!» – и захлопнул за собой дверь.

Из-за двери тут же послышались истошные крики.

Когда бросились туда, то взорам окружающих предстала следующая картина: Федя из шланга поливал голого Богатырева крутым кипятком.

Федя с Богатыревым уехали потом восвояси.

Но кое-кто из срочной службы остался и поступил. Теперь они над нами были начальниками.

– Встать! Сесть! – так они нас на самоподготовке дрессировали.

Особенно один – очень старался.

Я ему это не забыл.

Столько лет прошло.

Мне говорят: «Брось! Встретишься, и рассмеетесь»

Может и так, только я не уверен.

Я видел кожу у него на горле. И кадык. И то, как у него слюна в уголках рта скапливается.

Белая, плотная.

Почему-то она была белая и плотная.

Я поймал себя на том, что вижу свою руку и как она с прыжка впивается ему в глотку, а потом рвет ее на себя и в сторону.

Вот только кадык такой подвижный, что трудно ухватить.

– Вы меня слышите, Покровский!

– А?.. да… конечно.

– Не «да, конечно», а «есть».

– Есть, конечно.

Мы тогда не приняли еще присягу, и они нас мордовали так просто. Для острастки. «Курс молодого бойца».

Когда к нам пришли командиры отделений с третьего курса, наших командиров сместили и они стали обычными курсантами.

Двое из них сейчас же перешли в другой класс, а потом и в другую роту.

Один остался.

Этот был ничего. Его звали Степочкин Володя. Он частенько обращался к нам «пацаны» и не очень-то выделялся.

Он был у нас старшиной класса, любил петь «Червону руту».

Он был старшиной нашего класса до того, как пришли третьекурсники.

На нашем выпуске Степочкин напился и ругался, потому что надо было какие-то дополнительные деньги сдать на оркестр в ресторане, а все уже стали лейтенантами и припрятали две лейтенантские получки.

Все уже стали другими, а он хотел, чтоб по-прежнему, по-курсантски, до последнего рубля.

А на севере в отделе кадров за ним бежал кадровик и кричал: «Степочкин, вернитесь!»

Вовик вылетел от него с криком: «Не поеду в Гремиху! Во дают? На лодку, в Гремиху! Я ему: я не дозиметрист! Я – радиохимик! А он мне говорит: «Там на пароходе пиво», – как будто я пиво никогда не пил! До этой Гремихи еще двое суток на пароходе! Во дыра! Не поеду!»

Вова поехал в Гремиху.

Радиохимики – это наш класс. Среди химиков мы считались элитой, полагалось, что из нас вырастают будущие ученые – впереди только наука, женщины и белые халаты.

В училище было два факультета. Наш – второй. Первый – штурмана. У нас над учебным корпусом висел лозунг: «Штурман – в морях твои дороги!» – мы не возражали.

У штурманов старый отдельный корпус и в ротах двухярусные койки.

У химиков был новый корпус, и койки в ротах стояли в один ярус. Принято было считать, что мы живем роскошно.

Когда поступал в училище, то в заявлении, а его обязательно надо было предоставить, я написал: «Хочу быть офе-цером!»

– Сколько у вас по русскому? – спросили меня.

– Четыре, – ответил я.

– Похоже, – сказали мне.

Но я все сдал на «пять», а потом была мандатная комиссия. Все документы поступали на ее рассмотрение, там же заявление и всякое, характеристики из школы.

Комиссия все это изучала, потом приглашала кандидата, то есть меня и моих товарищей, потом беседовала и говорила: «Вы зачислены, поздравляю!»

После этого следовало сказать не просто «спасибо», а хорошо бы выкрикнуть какой-нибудь лозунг.

Так меня научил капитан второго ранга Дружеруков, муж судьбоносной тети Ноны, которая и соблазнила меня тем, что я меньше всего знал, военно-морским флотом.

Я выкрикнул лозунг, не без того.

Сейчас уже не помню какой.

Тогда же и решили, что я буду радиохимиком – халаты, берег, женщины.

Это так мы решили с тетей Ноной и ее мужем, но как только я оказался в роте и без своего белья – выяснилось, что меня записали не в тот список, и я теперь дозиметрист – лодки, лодки, изредка берег и мельком женщины.

Я с этим был не согласен. Я нашел мужа тети Ноны, и этот мудрый и очень спокойный человек внимательно выслушал мою сбивчивую речь, в которой сквозила обида на судьбу и на тетю Нону, я не хотел в море, я укачиваюсь, меня тошнит, и потом, как же на лодке я буду ученым, вот?

Заслуженный капитан второго ранга отправился куда-то и переписал меня из дозиметристов в радиохимики, при этом вызвали одного парнишку из деревни, случайно попавшего в тот самый радиохимический класс, и спросили его: ну не все ли ему равно, ну будет он дозиметристом и станет служить на подводных лодках, ну и что?