Вячеслав Пьецух - Искусство существования (сборник)

Темно будущее России, и в том смысле, что просвета не видно, и в том смысле, что это самое будущее затруднительно угадать.

Это прямо тайна, почему трудовой народ издревле, еще со времен Аристофана и Праксителя, кормит и поит своих художников (возьмем и это понятие широко). Ну что разнорабочему, положим, Джованни Боккаччо или Федор Достоевский, если он и читать-то не умеет, коли он по рукам и ногам опутан заботами о хлебе насущном и две тысячи лет коснеет в том заблуждении, что все эти фуги, натюрморты, мизансцены, батманы, сонеты и повести суть барские затеи, которыми от безделья тешится разная сволота…

Словом, это довольно странно, что тем не менее работник худо-бедно кормит художника, и конца этой традиции не видать. Стало быть, тут что-то не так, какая-то очередная трансцендентность просматривается в их отношениях, намекающая на Промысел, на участие Высших Сил. Ведь это по-своему чудо, deus ex mahina, что даже в наше сквалыжное время художества таки не отменили за ненадобностью, как гужевой транспорт, и писатель с живописцем еще как-то дышат, хотя бы и через раз.

Хочется думать, что общество догадывается, чует, шестым чувством доходит: без художественной культуры оно ущербно и не в состоянии полноценно существовать. Такая проницательность, конечно, умиляет, но в действительности дело обстоит куда серьезней: без художественной культуры, наработанной поколениями безумцев, которые молотка в руках не держали, общество вообще не может существовать.

Человек и завелся-то на Земле прежде всего как художник, именно что «по образу и подобию» Главного Художника, нагородившего умышленно прекрасные миры, и, едва поднявшись с четверенек, стал раскрашивать все, что под руку подвернется, строить капища, что-то такое наигрывать на дудочке и соединять в предания разные пронзительные слова. Как раз сонм художеств, от палочки, раскрашенной в «райские» цвета, до «Героической симфонии» – это, собственно, и есть человек, самая его суть, а не две руки, две ноги плюс бесшабашная голова.

Разумеется, хлеб растить надо, и хитроумные машины строить надо, но если из поколения в поколение только и делать, что плотно закусывать, полдня закручивать гайки, а полдня таращиться в телевизор, то деградация неизбежна и (благородная седина против бутылки пива) мы в конце концов непременно столкнемся с теми ужасающими результатами, которые уже получили или получим того гляди. Если дело и дальше так пойдет, то впереди у нас младенцы, страдающие алкоголизмом, необучаемые школьники, небоеспособное воинство, пораженное рахитом и слабоумием, вконец обленившиеся работники и, что самое страшное, – миллионы бездомных подростков, которые походя зарежут за кошелек.

А ведь к этому-то и идет. Еще совсем недавно, еще тогдашнее старичье не все вымерло, – в России водились чудаки-идеалисты, на вернисажах было не протолкнуться, поэты собирали громадные аудитории, и нам было о чем друг с другом поговорить. Главное – повально читал народ в связи с неполной ангажированностью на производстве и поскольку ему было особенно нечем себя занять. Но вот мы ликвидировали вековое отставание от Европы, и все-то у нас стало как у людей: застольных песен больше не поют, доподлинно не известно, как зовут соседа за стеной, и все настолько ангажированны на производстве, что дети по-русски не говорят. А главное – никто ничего не читает, а если и читает, то гнусную ерунду.

Правду сказать, и в лучшие времена картину портили неустоявшиеся литературные вкусы и превратные читательские симпатии, которые по кончине Виссариона Белинского было уже некому направлять. Так, Боборыкин у простаков был энциклопедист русской жизни, Чернышевский – предвестник эстетики и этики будущего, Потапенко – первый беллетрист восточного полушария, Максим Горький – властитель дум.

Что до Максима Горького: хороший был человек, но опыт его литературной деятельности доказывает, что особенного дарования-то и не нужно, что можно сравнительно просто сделаться писателем с мировым именем, если до одури начитаться, то есть одолеть такую пропасть хороших и плохих книг, что сам собой сложится алгоритм писательского труда. При этом следует презирать поклонников, носить немыслимую шляпу, постоянно выдумывать изыски вроде «море смеялось», за которые по-хорошему полагается нагоняй, жить за границей, сочувствовать радикалам, жениться на примадонне и до скончания дней настаивать на происхождении из простых.

А вообще писателей мало, очень мало, потому что это – редчайшая природная аномалия, и во все времена они были наперечет. Тем более жаль тех простодушных сочинителей, которые полагают, что написать книгу может каждый дурак, и, таким образом, ставят себя в неловкое положение, но тем ловчее положение квалифицированного читателя, потому что ему остается прочитать и много раз перечитать всего-навсего с полсотни великих книг. Но вот как быть с теми, кто ничего не сочиняет и ничего не читает, кроме объявлений, расклеенных на столбах, ведь это получается – жизнь коту под хвост, поскольку нельзя по-человечески жить, не зная, что нужно время от времени сражаться с ветряными мельницами, что «в человеке все должно быть прекрасно», что любовь – это как солнечный удар и что не чем иным, как «красотою спасется мир».

Вот какое дело: без хитроумных машин люди, в общем-то, могут обойтись (по крайней мере, они как-то справлялись с жизнью и до того, как изобрели двигатель внутреннего сгорания), и конная тяга была не помеха нормальному существованию, когда сумерничали при свечах, полуночники безбоязненно разгуливали по ночной Москве, Гоголь изнывал в чужом доме у Никитских ворот, на выставки передвижников публика ломилась, как много позже за тюлем для занавесок, и никто не знал борца за народную свободу Чайковского, а композитора Чайковского знали все. Из этого следует, что гайки закручивать, налаживать межпланетные сообщения, гнать по проводам электричество в утешение любителям «голубого экрана» суть занятия более или менее факультативные, а вот литература – поколениями проверенное средство от действительности, а вот художественную культуру строить – это выходит главней всего. Если крутить гайки можно научить енотовидную собаку, то, видимо, нет на свете важнее дела, чем воспитание человечности через приращение красоты. Скорее всего, ни один бывший хорошист не стал счастливее от того, что некогда вызубрил Периодическую таблицу химических элементов, и, возможно, множество обыкновенных людей поневоле, волшебным образом сделались проникновеннее и любовней по той причине, что когда-то им в руки попался томик Чехова, а там:

«Я уже начинаю забывать про дом с мезонином, и лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того ни с сего припомнится мне то зеленый огонь в окне, то звук моих шагов, раздававшихся в поле ночью, когда я, влюбленный, возвращался домой и потирал руки от холода. А еще реже, в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают, меня ждут и что мы встретимся.