Борис Екимов - На хуторе

Целый месяц ничего не делать, даже по домашности. Ешь да спи. Тут и без лечения поправишься. А еще доктора, лекарства. И Николай здоровым на хутор вернется. А тогда…

А уж тогда вся жизнь потечет по-иному. Он бросит пьянствовать. Зачем это? Для чего? Пьянка ведь губит людей. Ведь он, Николай, когда-то зоотехником работал. Правда, давно это было, но было же. А водочка, она губит… Вот Петро Солоничев, молодой парень, институт кончил, главным механиком колхоза был. А теперь… Лешка Растокин тоже техникум кончал. Михаил Инякин. Теперь все в скотниках.

А тот человек, который виделся Николаю на просторной курортной веранде, он, конечно, не будет и не может пьянствовать. Он поведет добрую жизнь. И тогда можно вынуть из сундука диплом и снова пойти зоотехником или фермой заведовать. На своем хуторе или в Большую Головку перейти. Там комплекс куриный строят, на три тысячи голов, и специалисты там нужны будут. Наверно, лучше туда перейти, на новое место. Здесь все друзья, вместе жили и пили – как с них спросить? А там – новые люди. И квартиру в Головке дадут, колхозный дом. Этот можно Нюське оставить с зятем, а в Головку переехать. Так будет лучше.

Шайка бычков, отбившись в сторону, вдруг резко свернула вниз. Николай наперехват им коня направил, а бычки, то ли играя, а может, бзыкая, задрав хвосты, кинулись вскачь. Они неслись к зеленой, чаканом поросшей мочажине, топкому месту, и нужно было их перехватить. Николай понаддал коня, а бычки, словно одумавшись, к хутору повернули.

– Геть! Геть! – закричал Николай и засвистел, заворачивая скотину, и кнутом ожег коня.

Бычков он достал почти под хутором, а пока гнал их назад, остальная скотина, перейдя теклину, залезла в люцерну. Хорошо хоть ненадолго. И начальство за потраву не хвалит, и тяжела люцерна, скотина ею быстро объедается. Бывает и гибнет, особенно молодняк.

Выправив гурт, Николай наконец закурил. Тяжело было одному пасти, особенно теперь, в начале лета. Конь Васька тоже взмок.

Июньский полудень, всклень налитый солнечным жаром, томил духотой. Над краем земли величавыми соборами поднимались светлые облака. А над хутором Ветютнев и окрест чистое небо лежало.

Николай сидел на лошади, как всегда, в рубахе и пиджаке. Сухое тело его солнца не боялось. Лишь пересыхали губы. Но воды он не пил, знал, что без толку. Когда жива была баба Феша, она Николаю взвар варила из терна и кислиц. Такое питье помогало. И для желудка легче. А умерла баба Феша, и некому взвару налить да положить в сумку пирожков. А пирожки, они…

Николай пожевал хлебца и тронул коня. Пора было подворачивать скотину к Дуванной балке. Там, на выходе ее, под деревьями, но на ветерке бычки полежат, и попоить их там можно. И тогда уже гнать их ериком и пасти до ночи.

Пить особо не хотелось, но сохла глотка, и Николай наметом спустился в низину, поискал там и нашел кислицу, несколько листиков сорвал и начал жевать. Скулы свело, но стало легче. Пить не очень хотелось, но голова начинала гудеть от полуденного жара. И резало глаза, особенно если далеко глядеть.

А там, вдали, над молодым хлебным полем, зыбилось и трепетало марево; и желтоватая плоть его обманно казала глазу какие-то сказочные дворцы. Хотелось глядеть на них и глядеть. Глядеть и думать о санатории, о лечении, о будущей доброй жизни.

Жена управляющего Лелька, невидная, худенькая, с легкой рябиной на лице, в делах житейских управляла мудрее мужа. Арсентьич пришел в зятья из Дурновки, а Лелька была коренная ветютневская из Калимановых, чью фамилию половина хутора носила. Старший брат Калимановых, Василий, работал в колхозе главбухом – тоже дело не последнее. И Лельку на хуторе уважали, даже побаивались. Лисий ум был у бабы.

И потому к Николаевым жене да теще, которые уперлись и никак не хотели мужика на курорт отпускать, отправилась Лелька. Она любила такие походы, с дипломатией.

Подворье Николая Скуридина лежало на краю хутора, у дороги, против кладбища. И Лелька все сделала по-умному: черным тюлевым платком голову покрыла, недорогих конфет да пряников в узелок завернула и пошла.

На кладбище она пробыла недолго, лишь для прилику, и прямым ходом направилась к Скуридиным. Скуридинские бабы, как всегда, дома находились. Лёнка платок вязала в тени возле хаты; мать стирала.

– Здорово живете… Можно к вам зайтить? – от калитки задишканила Лелька.

И в тон ей, но нутряным трубным басом Лёнка, поднимаясь навстречу, завела:

– Да дорогой у нас гостечек в кои веки… кума Елена Матвеевна… Мама, поглянь, кто пришел! Кого привел Господь…

Они расцеловались посреди двора, припевая и любуясь друг другом, словно век не виделись и сильно наскучали.

– К папе на могилку ходила, – скорбно поджимая губы, рассказывала Лелька. – Нынечка уж семь лет, а вроде вчера…

– Не видя, не видя жизнь летит… – вторила Лёнка со слезой, – Да как скоро, да как быстро – не углядишь.

А мать ее в ту пору, оставив корыто, суетилась – и скоро чай был готов.

– Сами тут помянете. И ребятишки… конфеты тут, пряники… Нехай помянут папу, – развязывая узелок, говорила Лелька.

Из дома вышла старшая дочь, Нюська, с малым дитем. Вышла, поздоровалась и ушла, потому что ребенок кричал беспрерывно.

– Некудовое дите, – пожаловалась Лёнка. – Ревет и ревет. Може, у него криксы? Чуриху либо позвать?

Поговорили о старшем хозяйском сыне, который в армии служил. Вот тут-то Лелька свое не упустила.

– И замстило мне, кума, – завела она. – Не спрошу, когда ваш Николай-то едет. Вишь, какое вам уважение, на курорты, да бесплатно. Мой Арсентьич какой год подает заявление, край надо ехать, радикулит замучил, а не дают. На тот день Василий наш надъезжал и опять, говорит, ничего не будет. В первую очередь решили многодетные семьи поддерживать. В первую очередь им путевки. Многодетным семьям, какие здоровье себе с детьми подорвали…

Лёнка с матерью сидели рядом на одной лавке; и при этих словах они обе замерли, как по команде, потом, тоже разом, переглянулись и снова застыли, не сводя с гостьи глаз.

– А люди-то, люди… Глякося до чего обесстыдились! – и, как всегда это у женщин бывает в особо доверительных беседах, Лелька нагнулась к столу и заговорила свистящим шепотом: – Раиса-то Тарасова давеча прибегла в контору, к моему… и присучилась, и присучилась, прям на приступ идет… Почему Скуридину Николаю курорты дали, а моему нет. Сулится жалобу подать, почему обошли. Гаврила – механизатор, мол, заслуженный, ударник, а Скуридин, говорит, выпивает. Прям на ломок идет, отдайте курорты моему Гавриле… Он здоровье на технике потерял.

Лёнка не выдержала, всплеснула руками и, еще слушая Лельку, принялась подпевать ей вначале негромко и тоненько: