Татьяна Соломатина - Кафедра А&Г

– Я не знаю, Наташ, я не Он. Хотя, конечно же, родня, как и все мы.

– Да-да, я помню. Ты не Он, ты – чекист, хотя более известен широкой академической публике в качестве экономиста. Наверное, Богу стыдно иметь родственника-чекиста. Но ты же ви-идишь, как ты меня парой минут ранее убеждал? Вот и предположи. Выдвини гипотезу.

– Кусай-кусай. Только зря остроту зубов тратишь. Изволь, выдвину. Допустим, именно этим двоим предназначено: а) решить репродуктивные проблемы в отдельном конкретно взятом регионе; б) окончательно погубить половое здоровье в данном конкретном регионе. Причём и то и другое – в рамках данного конкретного божественного замысла в, чем чёрт не шутит, планетарном масштабе. Нет? Что качаешь головой? Я, может, и несу ересь, но представляешь, какую ересь нёс в своё время Эйнштейн в том, своём, данном конкретном регионе и чем это обернулось для всей планеты?

– Саша, давно у психиатра был?

– Недавно. У психоаналитика. Он куда более двинутый, кстати, чем я. Ещё неизвестно, он мне мозги мыл или я благотворительным супервайзингом занимался. Я нормальный, дорогая моя профессор. Ты мне задала вопрос про общность, я ответил. Кстати, могу сказать, что общего вскоре будет у вас, глубокоуважаемая Наталья Степановна, и у не уважаемой вами Елены Геннадьевны. Если, конечно, тебе интересно.

– Валяй.

– Вскоре доктор наук Елена Геннадьевна Кручинина будет профессором и, мало того, глубокоуважаемым членом Диссертационного совета по специальности «А&Г».

– Блядь!

– Ты удивляешься, констатируешь факт или сердишься?

– Все пункты верны.

– Но и вам кинут добрый кусок, Наталья Степановна. Вас уволят… О, не бледней, я неверно сформулировал! Конечно же, вы уволитесь по собственному желанию и займётесь репродуктивным здоровьем в куда более значительной организации, чем наша скромная медицинская академия. Мало того, даже не в этом городе, хотите верьте, хотите нет. Вестнику всё равно. Он всего лишь экстраполирует волю. И последнее: их не так уж и много, болтающих толстым куском сыра в горячем кофе. Один на десять тысяч населения. Примерно такова плотность вестников воли Его в популяции. Наташ, я сейчас от смеха лопну, какое у тебя стало серьёзное лицо. Это всего лишь пьяный трёп. Ты разучилась улыбаться, тебе никто не говорил? Ты растягиваешь рот и обнажаешь зубы, но ты не смеёшься, и это страшно. Знаешь, какой самый страшный грех?

– Смертоубийство?

– Для человека – возможно. Не ты жизнь дал, не тебе её и отбирать. Но для ангелов самый страшный грех другой.

– И какой же?

– Не догадываешься?

– Ты, как выяснилось, более подкован.

– Гордыня. Гордыня, моя видная учёная. К злым ангелам причисляются ангелы, согрешившие и падшие вследствие своей гордыни. И вот ещё, бытовое. Точнее – антуражное. В Библии не содержится прямых указаний на то, что у ангелов имеются крылья. А вот про кофе и сыр… Шучу-шучу. Там только про лимон и коньяк…

* * *

Елена Геннадьевна была очень умной девочкой. Не в том смысле, что она научилась читать в полтора года или агукала ровно пять раз, когда ей показывали картинку, где между изображениями двух яблочек и трёх уточек стоял жирный крест. Нет. Она была обыкновенной девочкой, и даже звали её тогда вовсе не Еленой Геннадьевной, а просто Леночкой. Ум же её проявлялся в том, что с самого раннего детства она была гением манипуляций, и вдобавок с оттенком недюжинной иронии. Она никогда не опускалась до обыкновенных детских вымогательств конфет, игрушек и забав путём постановки бровок домиком и банальным плачем. Ни мама, ни папа, никто из родни не мог понять, почему дитя безнаказанно поглощает уже третью плитку шоколада подряд, не ложится спать, хотя уже одиннадцать, а как раз играет, сидя голой попой на холодном полу, дедушкиными именными часами. В её присутствии все теряли волю. Причём исключительно в отношении Леночки. Двоюродному брату, например, сидящая с ними обоими тётя могла строго-настрого запретить даже близко подходить к махровым фиалкам или зацветшему кактусу, Леночке же стоило только подойти и спросить: «Тётя, можно?» – и тётя сама была готова эти фиалки и цветок кактуса для неё срывать. При этом тон у Леночки никогда не был просительный, а взгляд – подобострастный. Она просто ровным голосом спокойно просила. И даже если кто-то когда-то в ответ на её просьбы – будь то взрослый или ребёнок – говорил: «Нет!», Леночка никогда не ныла и не упрашивала повторно. «Нет – значит, нет!» – бесстрастно говорила она и уходила заниматься своими делами. Упрямца и гордеца обычно хватало ненадолго. Спустя четверть часа, измордованный не то совестью, не то какой другой мотивацией неизвестной этиологии, он сам приносил ей варенье, конструктор, водяной пистолет, бусы и свою окаянную голову. Леночка уважительно относилась к чужой собственности и никогда, к её чести, не отрывала головки махровым фиалкам и тем более кактусу, не съедала всё варенье, не ломала конструктор и пистолет, не рвала бусы и не ваяла из покаянных голов пирамиды. Её взгляд на мир был какой-то не детский. Не столько познающий практически, «как всё устроено», сколько анализирующий устройство теоретически. Она никогда не хватала обнаруженную божью коровку, чтобы посадить её на ладошку и загнусавить в припадке шаблонной эйфории: «Коровка-а-а, коровка-а-а, полети на не-е-ебко! Там твои де-е-тки кушают конфе-е-етки!» Нет, Леночка могла долго наблюдать за тем, как божья коровка пасёт тлю или, расправив свои крохотные красочные крылышки, оставляет на руке жёлтые пятнышки.

– Если она срёт тебе на руку, то вряд ли в этот момент до неё доходит смысл твоего визга про деток, – могла выдать она резюме товарищу по играм. И тут же обосновывала: – Вот ловишь ты цветочных мух, а к тебе подойдёт кто-то огромный, страшный и незнакомый, возьмёт на руки и начнёт размахивать тобою в воздухе и орать: «Серёжка-а-а, Серёжка-а-а, полети на не-е-ебко!», тоже в штаны наложишь.

– Но у меня же нет крыльев и деток на небе! – искренне удивлялся Серёжка.

– Глупый! – строго выговаривала Леночка. – Я тебе о принципе.

И маленькая девочка действительно говорила о принципе (это слово любил её папа, и она давно знала всё многообразие его значений). Ей нисколечко не было жалко божью коровку. Просто чтобы тебе не накакали на руку (не укусили, не ударили, не сделали больно, не накричали), надо знать устройство и принцип действия исследуемого объекта, будь то таракан, щенок, включённый в розетку фен или мама с тётей.

Папа Гена из-за каких-то там своих принципиальных соображений ушёл от мамы, когда Леночке было десять лет. От Леночки он уходить не хотел, но в квартиру ему мама категорически запрещала заходить. Но как-то раз был дождь, и Леночка пустила отца в квартиру, потому что ей хотелось его видеть, а гулять под струями холодной воды не хотелось совсем. Тем более она только-только спровадила под этот дождь подружек-одноклассниц, чтобы спокойно поговорить с папой на интересующие её темы. Он, в отличие от мамы, её слушал и ко всему относился серьёзно. А уж если считал что-то несерьёзным и смеялся, то обязательно объяснял почему. Мама же всё больше орала и плакала, а потом приставала к дочери с ещё более противными, чем крик и слёзы, поцелуями, тисканьями и извинениями. Общение с папой было более конструктивным. Значение этого слова она тоже знала, безо всяких взрослых. Это очень просто, если ты умеешь не только есть, спать, делать тупые уроки, чистить зубы и смотреть «Спокойной ночи, малыши», но ещё и думать. Вот из конструктора что делают? Строят. Домик, например. Или подъёмный кран. Значит, если ты хочешь построить кого-то , проводя с ним время, то общение должно быть каким? Правильно! Конструктивным. Папа строился проще. С мамой всё было немного сложнее. Но это только пока, потому что Леночка ещё не до конца проанализировала, что в мамином устройстве принципиально изменилось с тех пор, как папа от них ушёл.