Николай Гарин - Таежная богиня

— Так ты предлагаешь заняться черной археологией?! — не выдержал кто-то из парней.

— Во-первых, я никому и ничего не предлагаю, а во-вторых, к вашему сведению, по данным ООН, черная археология входит в десятку самых прибыльных занятий. По статистике, кажется, Британского музея, девяносто девять процентов всех археологических находок совершаются любителями. А наша страна особая. Такого количества кладов, как у нас, нет больше нигде в мире. Ведь что такое припрятанные ценности? Это знак опасности, нависшей над их хозяином. А с опасностями в России всегда был перебор. Где, скажите мне, сокровища, к примеру, Тамерлана, Кучума, казна Ермака, Пугачева, Колчака? По карманам разошлась?! Нет, дорогие мои, все это где-то в определенных местах лежит, потеряно и забыто.

Притихшие ребята вдруг разом, перебивая друг друга, загомонили.

— А как ты собираешься искать? С чего начнешь? Чей клад, Кучума или Ермака? Может, нам всем вместе поискать? Эй, а давайте записываться в кладоискатели! Никита, запиши меня! И меня! И меня тоже!

Лере тогда было интересно, что же ответит Гердов. Удобно развалившись на траве, подложив руки под голову, продолжая улыбаться, он ответил, что чтобы найти клад, мало знать историю и географию, надо иметь две самые главные вещи для этого дела, первое — это почти религиозную веру в то, что ищешь, и второе — фантастическое желание отыскать.

— Гердов, ты сумасшедший, неужели думаешь найти, а?

— Я найду, — сказал он тогда буднично, а потом добавил, громко смеясь: — Обязательно найду.

Все ему вдруг поверили. “Этот клад найдет и вообще добьется всего, что пожелает”, — подумала тогда Лера, и ей стало немного страшновато оттого, что она может всерьез влюбиться в этого самоуверенного, дерзкого парня. Тогда Никита еще больше отдалился от остальных. Его уважали, завидовали таланту и... сторонились. Это было почти четыре года назад.

Глядя, как сосредоточен Никита, Лера боялась прервать его работу и позвать к столу.

Наконец, когда солнце стало заходить за вершины деревьев, а фиолетовые тени бесшумно вползли на веранду, она подошла к Никите сзади и, обняв, плотно прижалась.

— Пойдем, трудяга, я покормлю тебя.

Никита был голоден, он ничего не ел с утра, но сейчас даже мысли не допускал, чтобы прервать на несколько минут работу.

— Погоди, не время, милая, — проговорил он рассеянно и сделал движение, освобождаясь от ее объятий.

— Но ты же должен поесть, — горячим шепотом возразила Лера.

— Ты ешь, я потом... после, не мешай...

Валерия попробовала поласкать его, ее быстрые пальчики заскользили вниз по футболке, заскочили за ремень, резинку плавок...

— Лер, я же сказал, не мешай, потом...

Девушка, точно не слыша, нырнула под руку, державшую тяжелую палитру, и, опустившись перед Никитой на колени, стала расстегивать молнию.

— Мы же одни, Ник...

— Сударыня, — жестче перебил ее Никита и, отложив кисть, перехватил нетерпеливую руку девушки. — Вы злоупотребляете положением хозяйки дома.

У Леры хватило ума и выдержки не надерзить гостю. Вспыхнув, она вскочила и унеслась в гостиную. Проклиная Гердова на чем свет стоит, глубоко оскорбленная, она залпом выпила стакан вина, затем кинулась на широченную софу и, уткнувшись в подушку, тоненько, по-щенячьи заскулила...

Никита не сводил глаз с холста. Он впервые в жизни писал, почти не понимая, что он делает. Писал без единого эскиза, не сделав даже маломальского наброска будущей композиции. Чья-то воля в нем руководила процессом. Она замешивала, подбирала нужный цвет, водила рукой, накладывая мазок за мазком. А то, отложив кисть, брала мастихин и снимала только что наложенную краску, потом опять пальцы сжимали кисть, и снова цвет. Время остановилось. Никита ничего не видел и не слышал. Голод, который вначале еще как-то давал о себе знать, утих. Он не заметил, как дневной свет сменился светом электроламп, как через некоторое время опять появился мягкий, теплый солнечный свет, а лампочки погасли. Никита чувствовал, как с каждым взмахом кисти для него открывался новый мир, мир застывшей музыки и поэзии, мир гармонии цвета и фактуры, мир, совпадающий по ритму с его собственным душевным ритмом. Это было наслаждение, которого он никогда не испытывал.

У Леры моментально слетели остатки сна, когда, едва открыв глаза, она услышала все то же монотонное поскрипывание половиц на веранде. “Это что, он уже проснулся или вовсе не ложился?!” За ночь Никита слегка потемнел лицом, осунулся, движения стали чуть медлительнее, однако глаза горели ярче обычного.

Набросив на плечи плед, Валерия украдкой наблюдала за Никитой и никак не могла понять, что же движет им. Не желание же успеть выставиться со всеми вместе! Тогда что?

Осторожно ступая по скрипучим половицам, она подкралась к Никите со спины и впервые взглянула на холст. Увиденное ее обескуражило. По периферии полотно темнело от крупных и сложных по цвету мазков. К центру светлело, и мазки были мягче и мельче. Однако сам центр был не тронутый, не было даже карандашного наброска. “Что он замыслил?” — думала девушка, затаив дыхание, но спросить не решилась. Так же осторожно ступая, она вернулась на кухню и включила чайник.

Весь оставшийся день Никита проработал, даже не присев. Выпил на ходу чашки три кофе, не взяв при этом в рот ни крошки. Ни спрашивать о чем-либо, ни говорить с ним Валерия так и не осмелилась.

На следующее утро девушку испугал вид Никиты. По замедленным и неуверенным движениям, по тому, как он держал палитру и кисть, как искал цвет, как отходил от мольберта и как возвращался, как плотно были сжаты его губы, а на щеках ходили вздувшиеся желваки, Валерия поняла, что Никита на пределе. Она тихо прокрадывалась, ставила на стул перед мольбертом кофе и так же тихо удалялась. Через каждый час она приносила новую чашку.

Ближе к вечеру Лера перехватила взгляд Никиты и содрогнулась. На нее смотрели глаза больного или сумасшедшего. Они, казалось, должны были прожигать своим огнем все, на что натыкались. Это был другой Гердов. Он усох, стал тоньше, появилась сутулость, а потрескавшиеся губы все время шевелились, точно говорили с кем-то. “Что-то не ладится у него?!” — подумала Валерия. Понаблюдав, как Никита то накладывал краску на полотно, то с ожесточением снимал ее мастихином, она поняла, что у Гердова не получается нужный цвет.

И еще, как ни странно, у Валерии возникло впечатление, что, кроме них, на веранде появился еще кто-то... Она опасливо огляделась. Никого. Однако по спине пробежали колкие мурашки. “С ума сойдешь с этим Гердовым!...” — девушка перешла на кухню, и ей сразу стало спокойнее.

...Когда очередной раз стемнело, Никита обнаружил, что закончился кадмий лимонный, охра и желтый средний. Выругавшись про себя, он попытался выдавить еще сколько-нибудь из тощих тюбиков, но тщетно. И как-то легко вспомнил про старинные краски, что прихватил из фанерного чемоданчика отца. Он достал эти помятые, потемневшие от времени небольшие цилиндрики, перочинным ножом вспорол им свинцовые рубашки и извлек окаменевшие золотистые комочки. С помощью двух столовых ложек мелко раздробил, а потом и вовсе превратил в порошок. Полученную цветную пыльцу он долго и тщательно перемешивал со свежей краской на палитре и только тогда с предельной аккуратностью и осторожностью стал наносить ее на холст, как нечто крайне драгоценное и хрупкое. Через минуту он почти не дышал. Его лицо светилось, губы улыбались, он будто парил над холстом. Если бы в эти мгновения кто-нибудь увидел Никиту, то без колебаний решил, что у парня все же съехала крыша.