Александр Покровский - Кот (сборник)

А вот коты мудреют быстрее.

А вот люди могут и вовсе не помудреть.

Так и мрут, савраски, относительно недалекими. Так и мрут.

Как снопы на корню.

А чего сотню лет растить придурка? Все равно ведь ясно с первых шагов, кто и для чего родился. Так что некоторые сорняки можно выполоть в шестьдесят, некоторые лучше в сорок.

Тишина. Ушел. Не спрятался, не затаился, не залег, подминая гнилую солому и собрав свои мышцы в пучок. Пошёл на свою драгоценную службу.

Ну и фал-шалунишку ему, так сказать, в руки. Пускай служит. А чем им еще заниматься, исходя из плотности населения? (Бывают мгновения, когда я способен только к ругательствам.) Все разом замерли, как выпь по росе, головы повернули все вдруг направо и одно ухо сделали себе выше другого. И сразу хорошо.

И сразу здорово.

И жизнь представляется не лишенной игривости и сути.

И сразу понятно, ради чего.

И в чем великий смысл происходящего.

Ты только встань в строй – и тут же ясно, куда нам двигаться.

«Эволюция зря…» – хотелось бы так начать очередную главу нашего повествования, в которой я рассчитываю поместить размышления о том, что незачем было для всеобщего расцветания выбирать ветвь человека, когда можно было остановиться на ветви собаки или же лошади, изначально лишенной столь злобствующей разносторонности.

Но, воскликнув: «Эволюция зря!..» – я был немедленно озарен диковатой красотой этой незавершенной фразы, в которую совершенно безболезненно много бы чего уместилось.

Попробуй, читатель, воскликни: «Эволюция зря!..» – и сейчас же тебя охватят первичные сомнения, а потом им на смену придут сомнения относительно первоначальных сомнений, которые, получив в озвучании столь необходимое для себя развитие, незамедлительно воплотятся в третьих сомнениях, абсолютно не напоминающих ни свою мать, ни бабушку!

Глубина приведенного выше высказывания на какое-то мгновенье ослепила, оскопила, обескровила, а затем и лишила мое повествование всякого аллегорического смысла.

Оскудение ума, бесплодие и потеря дееспособности, что по сути своей почти одно и то же, замаячило впереди, но (вот ведь как все устроено, а?) как только стало казаться, что теперь я замолчу навеки, как только пыль подоконника сделалась было моим единственным уделом, как раз! – и жизнь в виде непрерывной цепи рассуждений вновь и вновь полнокровно и властно заявила о себе. Так заявляет о себе ребенок, накормленный и уложенный спать. Вдруг среди ненадежной ночной тишины слышится его первое в этой жизни слово: «Ма-ма!» – и ужас, холод пропасти под ногами, неприятные ощущения, связанные с опущением простаты, – вот что приходит родителям с первыми же его словами.

Оно! Оно заговорило! И ужас немедленно обращается в радость, которая – нет-нет – а все еще ужас.

Так вот о лошадях. Не лучше ли было обратиться к ним, питающимся так монохромно. А уж какая чувствительность и глубина восприимчивости малейшего искажения во взоре и в позе. Я и не знаю, у какого из живущих существ подобным же образом выражена чувственность, как у лошадей.

Разве что у собак.

О котах, понятное дело, ни слова, поскольку если этих потрясающих существ мы сделаем идолом всей эволюции, то некому будет наблюдать за самой эволюцией.

Так мы навсегда лишимся и ума, и объективности.

Хотя что же почитать за ум, как не способность усомниться в самом существовании объективности, и что полагать за объективность, как не полное отсутствие ума, толики логики и разума во всем происходящем.

Оставим все это. Полно. Однако пора. Пора вбить в наше повествование кол событийности. Я хотел сказать, что сами по себе мои рассуждения, разумеется, необычайно хороши, но необходимы шурфы сюжета, которые эти рассуждения будут огибать, как змеи.

Не описать ли нам своего хозяина? Не описать ли нам в назидание всем кормящим свое потомство молокодающей грудью сам способ его существования как таковой?

Видимо, описать.

Он – офицер. Снимем шляпы, взобьем вихры, послюнявим и уложим их на надлежащее место. Всячески изготовимся. Нам предстоит описание идиота.

Лакомая штучка, господа. О-о-о… я знаю, о чем говорю. Всем во все времена хотелось изобразить идиота как необходимую категорию и как отправную точку.

Но не всем в этом деле сказочно везло. Тому причиной отсутствие любви и обожания, что в нашем случае как раз наоборот.

Уж мы-то его любим. Ох как мы любим, доложу я вам! Ох как любим!

Уж нам-то он понятен, потому что близок.

А когда в часы межвидовых примирений мы располагаемся у него на животе,

а он в это время – ах он, промокашка! -

похрапывает, посапывает, пожевывает воображаемые блага,

просыпаемые на него ненароком государством,

нам становятся бесконечно ясны все движения этой незлобивой души,

более всего напоминающей кактус, расцветающий от скудности и жары, погибающий от прохлады и изобилия.

А эти примитивные желания уволиться в запас невзначай,

просто так, по случаю,

обязательно на 75 % пенсии,

чтоб наконец-то зажить, сидя у дерева под сенью оного, под журчанье ручья у озерца, чуть припорошенного блудящей ряской?

Не порождают ли они умиление, точно игры младенца, пытающегося сунуть палец ноги себе в рот?

Порождают.

Увы!

Труженик и неумеха, бестолочь и романтик, палач и его жертва, торопливая безалаберность и первородная дикость!

Словом, это государственное дитя.

Все, что нужно ему, – крупица внимания и щепоточка похвалы.

И еще медали.

Дайте ему медали! Дайте!

Он вцепится в них, прямо вопьется, как язык на морозе в чугунные перила, потому что сроднился с металлом.

В этом месте стоит отвлечься и описать золотистый прищур.

Он возникает тогда, когда сквозь полузакрытые веки смотришь на солнечный диск. Внутри глазного яблока вспыхивают яркие пятна, будто зайчики на стенах грота, и веки смыкаются, оберегая глазное дно. Так возникает золотистый прищур, после чего все на этом свете успокаивается, подтверждая свой временный статус.