Пьер Пежю - Маленькая Обитель

Вернувшись к себе, ему надо было напиться, сначала вода, литры воды, которую он пил прямо из бутылки и проливал на шею, на грудь. Он сбросил на пол всю свою зловонную одежду, свои разорванные шмотки.

Обнаженный, абсолютно обнаженный, белесый и рыжий, весь в синяках и ссадинах, он налил себе один бокал виски, второй, затем третий и захватил его с собой под душ. Вскоре под горячими струями воды, в пару, он присел, сгорбился, сжался, как большой кусок скверного мяса, на который стекала вода, а внутри бродил алкоголь. Сколько времени находился он под потоком воды, в опьянении? Промокший до костей, не вытираясь, он свалился наконец на кровать и заснул невероятно глубоким сном, как зверь, как ребенок. Погрузился в сон без кошмаров, видений и, главное, без фраз, тех фраз, что обычно произносились посреди его ночей сами по себе, и не было им конца. Потому что бессонница, до предела накаленная и ослепляющая, мучительная бессонница заставляла Воллара страдать задолго до несчастного случая. Уже многие годы, каждую ночь. Бессонница, а значит — чтение. И опять бессонница.

Что же произошло в этот вечер? После катастрофы, снега, ночи, гор, после больницы? Всегда страдающий бессонницей Воллар упал в большой чан с соком ночи, чистым, абсолютно черным и густым соком ночи, закупорившим в его черепной коробке дыры, через которые вырывались фосфоресцирующие фразы, скопившиеся в его не поддающемся сну мозгу.

Годами, каждую ночь, даже очень поздно ночью, если Воллар решал прекратить чтение, погасить лампу, закрыть глаза, бессонница тут же зажигала в его голове другой свет, и он был еще ярче прежнего. Бессонница навязывала другие фразы, порожденные тревогой и памятью.

Во время этих продолжительных бессонниц существовал прежде всего «странный голос», который начинал звучать, и этот то низкий, то суховатый голос кричал в ночи нечто вроде: «Не меня! Только не это!» Нельзя сказать, что это был в точности его голос, но он был ему удивительно знаком, быть может, то был ломающийся голос маленького мальчика, когда звуки, которые он издает, попеременно бывают то острыми, то слишком низкими.

«Нет! Не меня! Только не это!» — кричал голос. Или: «Хватит! Теперь достаточно!» Голос умолял. Голос ребенка хныкал в бессонной ночи. Он просил: «Не меня! Только не это!» точно так же, как выкрикнул бы «Мама!» из раздробленной груди, то самое слово, что молчаливо выкрикивают в любом возрасте на протяжении жизни и заглушают в темноте, слово «мама», произнесенное сухо, при отсутствии слез, в то время как на другой стороне бесконечной ночи отсутствующая мать, потерянная или умершая мать в отчаянии кричит, что она сама пока еще ребенок, что нет матери, нигде нет, как нет и взрослых, а есть только вечный ребенок, вечная девочка…

Тогда, чтобы перекрыть «странный голос», другие фразы начинали вырываться наружу. Тысячи фраз, закрученных памятью Воллара в большой клубок. Тысячи фраз, которые разматывались, освещали черноту, чтобы заглушить этот голос, без остановки повторявший: «Хватит! Не меня! Только не это!» Фразы, вырванные из книг с первого чтения в детстве. Вечное возвращение фраз, прочно закрепившихся в голове человека, обладающего необыкновенной памятью.

Голос тоски умолял, в то время как фразы с яростью вылетали из хранилища памяти: «Железная! Она должна быть железной, опирающейся на огромные подпорки, чтобы в эту ночь ее не раздавили, не выпотрошили все эти штуки, которые я видел моими замутненными глазами, те самые штуки, что живут в ней теперь, и это невыносимо».

«Нет, хватит!» — повторял голос тоски. А другой, напрягая звук, продолжал:

Крики голоса страха. Ночная дуэль. Поток других фраз. Без конца, без конца, вплоть до гнилого рассвета. Читатель Убийца против Мистера Кошмара.

«Увезите меня в каравелле, в старой и легкой каравелле, на форштевне, или, если хотите, в пене, и забросьте меня далеко, далеко…»

Но никакой каравеллы не видно. Бескрайняя бессонница. А голос страха кричал: «Хватит! Достаточно! Приди и увези меня, матушка каравелла… Ты же знаешь, что я в тысячу раз больше нуждаюсь в тебе сейчас, когда почти состарился, в тысячу раз больше нуждаюсь в твоем теле и твоих руках, мама, даже если ты мертва, даже если ты стала совсем маленькой и тоже кричишь на другом краю этой ночи, такой непохожей на ночь».

А другой голос возражал: «У меня одного больше воспоминаний, чем у всех людей, копивших их с тех пор, как мир существует. Мои сны подобны вашему бодрствованию. Моя память, месье, — как груда мусора».

Когда рассветало, Воллар в конце концов засыпал тревожным сном. А через час или два кошмар или луч света будили его. Он резко вскакивал, опрокидывая стопки книг, окружавшие его смятую постель. Книги на ночном столике, книги на всех предметах обстановки. Даже в ванной или в кухне — книги. В тени, под слоем пыли.

Воллар всегда смотрел на себя в зеркале с удивлением. Впалые глаза с глубокими кругами и без очков на жирном, бледном и слегка заросшем пятне лица. Без возраста. Обнаженного в тишине. Одиночество мяса: член, живот, ягодицы. Обрывки мыслей.

И с наступлением рассвета — фразы, которые замолкают одна за другой. Ненадежный покой. «Моя память, месье, — как груда мусора…»

Наконец утро! Воллар мог снова углубиться в чтение, проглотив более полулитра кофе. Книги дожидались его. Повсюду. Стопки книг. Новых и старых.

Как бы то ни было, этот первый сон после несчастного случая был особенным. Настоящий сон! Воллар еще находился во власти тягучего оцепенения, барахтался в последних наплывах черноты, но вдруг встал, голова раскалывалась при воспоминании о катастрофе, а мелодия несчастья звучала в полную силу.

С пересохшим горлом, вытянув руки, он пробирался среди книг, пустых бутылок, каких-то коробок с лекарствами, загромождавших комнату… Странно, но он чувствовал, что впредь ему будут мешать собственные руки. Они уже не ложились на предметы так, как прежде. Руки убийцы. «Руки д'Орлака».

Вот так в самый неожиданный момент можно оказаться в самом центре закоренелых убийц. Вернулось давно забытое ощущение насилия, скрытого насилия, и старое «опасение убить».

В конце утра он спустился в лавку, где мадам Пелажи частенько работала с восьми часов, даже если открывала магазин точно в девять. Она разбирала счета, расставляла книги, принимала посылки.

Постоянно находилась здесь, быстрая и внимательная. Она тоже, по-своему, являлась памятью. Но памятью эффективной, а не «грудой мусора». У нее можно было получить сведения о распроданной книге, имени забытого автора по обрывкам названия или точном названии книги по предполагаемой фамилии. После непродолжительных поисков она всегда отвечала: «Нет, месье, это не Медуза Жоржа Губе, а именно Гидра Гийома Лубе…»