Евгений Клюев - Андерманир штук

– Но это нельзя практиковать, деда! Я… я, вот, живу свою жизнь – свою, в общем-то, тихую совсем жизнь, свою нарочно тихую жизнь, потому что я ведь знаю теперь, какие-то такие силы есть во мне. Только оно – то, что во мне есть, – оно такое большое, деда! Такое большое, такое смутное, такое, неизвестное. Оно, может быть, даже страшное. Ты ведь знаешь про зеркала, деда. Ты ведь единственный, кому я рассказал! Не ты ли ответил мне: «Вот теперь все уже по-настоящему жутко»? И я помнил эти слова – помнил их, когда уходил из того дома на 4-ой Брестской, которому я уже назначил: не быть. Так что в одном я теперь окончательно уверен: это нельзя практиковать! Не только мне – вообще никому. И я никогда не буду – практиковать. Даже в ответ на то, что почти все остальные – практикуют. Сам Устинов практикует – уже одним тем, что преподает. Говорить, кстати, – это тоже практиковать: создавать вербальную действительность и заставлять других жить в ней. Я не практикую, деда.

– А не практикуешь – так чего ж тогда, – соваться тогда чего! Верная просто погибель!

– Так я ведь под присмотром, деда!

– Моим, то есть?

– И твоим! Но очень надеюсь, что не только твоим. Да, все еще надеюсь, хотя – зеркала, зеркала, зеркала! А потому надеюсь, что под присмотром все, кто не практикует: именно они-то и под присмотром.

– Ты это чувствуешь?

– Скорее, наблюдаю, наблюдал. В цирке наблюдал. Там нет присмотра. Там все практикуют – на пределе человеческих возможностей. Но только на самих себя и рассчитывают: со-смертью-играю-смел-и-дерзок-мой-трюк! Зрители ведь на это острое ощущение и ходят: а вдруг уже сегодня разобьется? Я всегда цирка боялся. И тебя, когда ты Антонио Феери, боялся.

– Я знаю. А теперь я сам тебя иногда боюсь.

– Не бойся, тамагочи, – сказал Лев, – я бережно с тобой обращаюсь…

– Спасибо, – ответил дед Антонио: голос был влажный.

– Эй-эй, – позвал Лев, – ты не горюй там особенно: все обошлось.

– Да ничего не обошлось! Со свету тебя сживать пока не собирались, но…

– Не собирались?

К «собирались – не собирались» Лев и дед Антонио возвращались снова и снова – снова и снова пытаясь убедить друг друга в том, что Лиза стоит на страже и, пока это так, жизнь Льва в безопасности. За эту безопасность сейчас расплачивается Лиза: так Сэм и предсказывал полгода назад.

– Они из нее теперь веревки вить вознамерились! Подозревая, что она на любое их условие пойдет – пригрози ей только, что с тобой что-нибудь случится. Но на любое условие – нельзя: тут игра тонкая предстоит. Ленор они просто убрали – и все, потому что со мной никто так не возился, как с Лизой возятся. Старикам наплевать было, есть я или нет меня.

– Тонкая игра – в том смысле, что…

– В том смысле, что кажется, будто они тебя на крючке держат, а Лиза – их… Но на самом деле Лиза и их, и тебя держит: на сколько она их за крючок потянет – на столько и они тебя. А отпусти они крючок, на котором ты висишь, Лиза свой крючок сразу бросит. Она не дает им возможности тебя шлепнуть, потому как в противном случае они ее потеряют. Хотя ведь и, кроме «шлепнуть», варианты имеются. Очнешься в один прекрасный день в какой-нибудь Франции: посреди Шанз Элизе, на лавочке: ни паспорта, ни адреса, ни языка. Хорошо еще, если во Франции – это-то подарок! Депортировать тебя – э-ле-мен-тар-но: и жив, и вне поле зрения! Начни, дескать, с нуля: стартовые возможности у всех одинаковы. Лизу на это можно уговорить: как-никак, депортировать – не шлепнуть! И еще я одно тебе скажу, только ты не бери этого особенно в голову: в твоих руках никакого крючка нет… значит, ты только тем Лизе помочь можешь, что сопротивляться не будешь, – тогда ей легче и их, и тебя тащить. Проблема ведь, в конце концов, только в тебе: соскользни ты с крючка – и Лиза свободна. Это я не к тому, чтобы… ну, ты понимаешь.

Лев понимал. Он понимал, что самый страшный груз для Лизы – не «они», а он, Лев. Потому как Лиза его только опосредованно держать может – не видясь с ним и не зная, что происходит, но надеясь, что осторожные ее движения ему не повредят. В то время как любое неосторожное… но об этом лучше было не думать.

– Сэм, конечно, во многом прав, – вздыхал дед Антонио. – Только есть ведь и еще один крючок, о котором Сэм не знает, а мы с тобой – знаем. Потому как теперь-то понятно, что Ратнер – среди «них». Ты тогда подросток был, Лев… ты сердился, когда я Ратнера клеймил. Но мне кажется, я тогда уже знал, что он – там, с «ними». Поскольку не бывает иначе: только сам режим может разрешить людям играть в антирежимные игры… Так что есть ведь и еще одна цепочка крючков… понимаешь?

Лев понимал. Они держали его на этом втором крючке, а их самих – их самих держала Леночка.

Лев позвонил ей сразу же, вернувшись домой после ночи, проведенной у богобоязненного Владлена Семеновича.

– Мама? – спросил он, когда она подняла трубку.

Леночка не знала, что сказать: она тайно и терпеливо ждала этого слова вот уже столько лет, ждала с того самого момента, как отдала Льва, во всем желтом, деду Антонио. Она не умела отвечать на «мама»… ей только стало больно и сумасшедше счастливо.

– Да, Лев.

– Тебе, видимо, лучше поскорее расстаться с Ратнером… у него связи в кое-каких страшных, действительно страшных, кругах. Меня только что чуть не прикончили в одном НИИ, куда меня Борис Никодимович сотрудничать направил.

– Он тебя в НИИ сотрудничать направил?… Я же когда-то его самого предупредила, что там… убивают! Мне Мордвинов проговорился… он там директор, знаешь?

– Неважно это. Я теперь за тебя боюсь – что ты рядом с Ратнером, – объяснил свой звонок Лев.

– Не бойся за меня, – хрипло сказала Леночка, и Лев не узнал голоса. – С Ратнером я справлюсь. Я уж постараюсь, я изо всех сил постараюсь, Лев, – она хотела сказать «сынок», но не знала, справятся ли губы, – чтобы он… хм, чтобы он пока дорожил мной. А если Ратнер около меня, тебе ничего не грозит… совсем страшного.

Девочка в длинном белом платье давно растаяла – вся, без остатка.

Даже и капельки воска от нее не осталось: итальянские свечи умели сгорать полностью.

– И получается, Лев, – подвел итог дед Антонио, что тебя два крючка держат. Тебя одного.

– Двойная страховка, супер! – усмехнулся Лев.

– Да чтоб тебя… – буркнул дед Антонио, – тебя и вообще… молодежь: вы же… вы инопланетяне какие-то!

– Деда… – примирительно сказал Лев, – знаешь, что говорит в таких случаях начитанная Лиза? Она Ахматову цитирует: «И в мире нет людей бесслезней, надменнее и проще нас». Вот, собственно, и все – о молодежи… о поколении.

– Ну-ну.

Любил теперь Лев это дедово «ну-ну»…

Две женщины держали его. Двойная страховка. Смешно. Смешно, что он смирялся с таким положением в пространстве: он – которому не нужно было пространства, не требовалось пространства, который не дорожил пространством вообще… этим внешним по отношению к себе и всегда лгущим пространством.