Пьер Пежю - Каменное сердце

— Извините. Мне надо кое-что взять в машине. Сейчас увидите, это сюрприз. Дайте мне ключ.

Ей удалось деликатно высвободиться. Она обошла стол и, мимолетно погладив Шульца по затылку, принялась с ласковой фамильярностью водить руками по его груди и бедрам, словно была с ним достаточно близка, для того, чтобы позволить себе самой взять ключи, обшарив его карманы. Как она и предполагала, он охотно позволил ей по-кошачьи тереться об него. Возбуждение и неожиданность полностью усыпили его недоверие. Он никогда бы не подумал, что эта девочка может вот так вот себя вести! Решительно у него сегодня удачный день!

Лейла подумала, что конверт должен быть во внутреннем кармане пиджака, если только Шульц не засунул пачку купюр в новенький бумажник. И в самом деле, слева лежал туго набитый кожаный мешочек. Для ловких рук трудности ни малейшей… Когда Лейла была маленькая, братья предлагали ей поиграть в карманного воришку. Это было настоящее обучение. Они прятали на себе какой-нибудь мелкий предмет и ходили с закрытыми глазами, а сестра должна была его вытащить так, чтобы они ничего не почувствовали. Закрыв руками смеющиеся физиономии, они вопили: «Ну, долго тебя еще ждать?» Но Лейла, страшно гордая, уже размахивала найденной штучкой: «Да вот же она, уже все! Сами вы никудышные!» И все трое хохотали до упаду.

Она с омерзением поцеловала в пылающий лоб человека, воображавшего, будто он за двое суток почти вылечился и разбогател. Схватила связку ключей, весело позвенела колечком, объявила, что она на минутку, и направилась к двери. Он с глупой доверчивостью смотрел ей вслед. Когда Лейла вышла из зала, он подмигнул толстяку за соседним столиком и налил себе еще.

Лейла, не теряя времени даром, вытащила из машины свою куртку и рюкзак. Красное пальто она оставила в гардеробе. Все дверцы бросила нараспашку и быстро зашагала через пустые поля. Отойдя чуть подальше, изо всех сил забросила ключи в какой-то заиндевелый куст. Она ждала, пока окажется достаточно далеко для того, чтобы вытащить кожаный мешочек, который был засунут за пояс ее джинсов, и изучить его содержимое. Представляла себе, как Шульц, оставшийся без денег и без ключей от машины, сейчас нетерпеливо постукивает ножом по ножке своего бокала. Теперь ее от этого человека отделяли поля, леса и запутанные тропинки.

Наконец, присев на корточки в канаве, она открыла мешочек. Внутри было много очень крупных купюр. Она отсчитала сотню, потом другую. И в полном одиночестве расхохоталась, подумав о том, сколько, по словам Карима, надо было заплатить, чтобы купить в Марселе настоящий фальшивый паспорт и билеты на корабль и уплыть в далекие-далекие края. В один прекрасный день, уже скоро, кончится зима…

Я отложил ручку. Стряхнул ребром ладони несколько красноватых песчинок, странным ветром занесенных на мои странички. Я прекрасно понимал, что меня заставило одним духом сочинить этот новый эпизод.

Ах, вот как? Девочке было жаль безработного бродягу, умершего морозной ночью? Ну так вот, все улажено! До чего же легко воскрешать персонажей! Неожиданная развязка или неправдоподобный поворот. Достаточно самой малости: « Вот тут-то он и заметил посреди стола толстый конверт..» Значит, теперь этот тип не умрет! Вот только одна загвоздка — он перестал вызывать такое сочувствие. Психология так быстро изменилась. Маленький фокус в ресторане — и пачка денег в конце концов досталась сбежавшей из дома девушке. Ловко сработано! Впрочем, еще через несколько глав я устрою так, чтобы она потеряла свою добычу.

Вот так, сидя на этой террасе, плывущей над шумом Марселя, я вернулся к прежней деятельности романиста-поденщика и вновь испытал ощущение всемогущества, от которого слегка подташнивало. Всемогущества, умещающегося между пером и бумагой.

Наконец я поднялся со стула. Оперся на старинные перила. Посмотрел на море. Я понятия не имел, где сейчас может быть Лейла, но я начал за нее беспокоиться, вспомнив, как обреченно она сказала: «Не надо было вам этого делать. Я испугалась…» Возможно, мое проклятое и неудержимое желание по чему-нибудь колотить, внезапная прихоть повиноваться лишь собственным мускулам, когда на меня нападает этот странный зуд, навлекли на нее опасность. А ведь мне казалось, будто с этими припадками ярости, с внезапной потребностью лупить по чему попало, кого попало, уже покончено. Но почему? Почему? Впору задуматься, не способствовало ли то, что я годами мирно растрачивал всю свою энергию, стуча по клавишам или водя пером, не помогало ли это удерживать на расстоянии или держать под спудом желание все разнести на куски…

Дожидаясь возвращения Лейлы, я перечитал свою тяжеловесную прозу, испытывая все возрастающую неудовлетворенность и ощущение, что на этот раз все выглядит еще более случайным, чем прежде. И тогда я положил перед собой новую стопку белой бумаги. Глубоко вдохнул теплый воздух и начал все сначала.

Шульц проснулся еще до рассвета с неожиданным ощущением, что ему стало намного лучше. Лежа в оцепенении, он наслаждался полной неподвижностью и ждал, чтобы в прямоугольнике окна показался едва приметный голубоватый свет. Ему показалось, что время сделалось вязким и тяжелым. Время совсем застряло. В другом месте. Потом он убедил себя в том, что, если он перестал чувствовать свое тело, это произошло потому, что тело перестало что-либо значить. Тело стерто, удалено из общества здоровых тел, действующих в этом мире. Уже забытое, исчезнувшее тело. Вот потому он ничего и не чувствует. Какое блаженство!

И теперь Шульц мог предаться размышлениям. Он стал думать о том, что, когда маленькому человеку приходит время родиться, он никогда не бывает один. С ним еще молодая и сильная женщина, его родная мать, которая держит руки на животе и смотрит в темноту, прислушиваясь к схваткам, прислушиваясь к малейшим признакам близкого появления на свет живого младенца. Значит, когда кто-то рождается, непременно есть два человека, и они вместе, два существа, одно в другом, и они связаны куском плоти, пуповиной. Конечно, они вот-вот навсегда разъединятся, но разрыву предшествует это волшебное и непонятное единение.

И напротив, когда старому человеку приходит время умереть, с ним совсем никого нет. Люди умирают без матери и без пуповины! И никакая ниточка плоти не связывает вас с кем бы то ни было. Люди умирают в страшном одиночестве, даже если рядом сиделка, другой умирающий или близкий человек. Их голоса слабо просачиваются в боль или бесчувственность обезболивания. Каждый делает, что может. Но никакая ласка, никакой взгляд, никакое слово не могут добраться до того, кто входит в смерть, до того, кто падает в темную область, которая начинается почти сразу за той трясиной, в которой увязают нежные слова, безнадежные слова.