Пьер Пежю - Каменное сердце

Увидев меня посреди этого хаоса, мой издатель только и спросил:

— Это что, бомбардировка? Или землетрясение?

Он надувал щеки, потом шумно выдыхал свое недоверие. «Не может быть!» У меня не было ни малейшего желания что-либо ему объяснять. Я упорно смотрел на угол, образованный стеной, и заваленную мусором землю, на тот последний закоулок, где Жюльетта у меня на глазах стала совсем маленькой и прозрачной. Муассак резко поднялся.

— Бедный мой Ларсан, я уже и при телефонном разговоре понял, что на тебе пора ставить крест. Как романист ты выдохся. Только я не догадывался, как далеко дело зашло! — Он даже не смотрел на меня, он обращался непосредственно к груде развалин, словно к разорванному на куски и разбросанному по земле писателю.

Не знаю, чего я хотел — успокоить его, привлечь его внимание, увидеть тот дружеский и доверчивый взгляд, какой он иногда останавливал на мне в самом начале нашего сотрудничества, но я протянул ему руку и быстро проговорил:

— Ты ошибаешься. Я забыл, что ты собирался заехать. Но ты как раз вовремя: у меня есть новая рукопись! Она там, в грузовичке. Я был у моря. Знаешь, я очень хорошо поработал. И рукопись наконец готова.

Я слышал слова, вылетавшие из моего рта, и удивлению моему не было предела. Кто меня заставляет изрекать подобные глупости? Разве можно себе представить, что я отдам такому типу, как Муассак, историю Лейлы и Шульца после того, как годами ее прятал? Муассак не взял протянутую руку.

— Свою книгу можешь оставить при себе, Ларсан, — сухо сказал он. — Твои досужие вымыслы меня больше не интересуют.

— Но это настоящий роман, Муассак, с очень молоденькой героиней, школьницей, которая сбегает из дома… Сам увидишь.

— Не старайся. Впрочем, я уже нашел тебе замену. О, нет, это не романист, только не это. Я по горло сыт писателями с их капризами и вывертами. Это наша корректорша, замечательная девушка! Она так долго вычитывала, правила и даже совершенствовала твои рукописи, что в конце концов научилась писать, хоть как Лорсанж, хоть как Нуарсей. И какой талант, какая свежесть!

— Но…

— Только не начинай спорить: ты же знаешь, что твои псевдонимы принадлежат мне. Контракт, Ларсан, контракт! Скоро эта девушка принесет мне роман. Я очень его жду: она интуитивно понимает, какие истории хочется читать современным молодым женщинам. И потом, она веселая и красивая. Через несколько дней она приедет ко мне…

Муассак расхохотался. Вздернул плечи, сунул руки в карманы и, даже не попрощавшись со мной, направился к шоссе, пробираясь между лужами грязи и ямами. В это безрадостное воскресенье алая бабочка под подбородком у Муассака трепетала легко и невинно.

Небо было грязно-белым. Совсем не холодно. Весна согревала рубчатые отпечатки, оставленные бульдозерами, и ту малость следов, какая осталась от нашей жизни в этих местах. Я хотел спуститься к реке, но тропинка исчезла во время строительных работ. Пенистая вода цвета кофе с молоком выбросила на берег поломанные, линялые предметы и развесила на ветках обрывки пластика.

Я бесцельно брел вдоль берега. Не дойдя до хижины Рака, повернул назад. Это жилище из хлама стоит так близко к стройке, что долго не протянет. Новые жильцы точно не потерпят непонятного соседства с бродягой, который ходит задом наперед.

Вернувшись к тому, что осталось от дома, к этому непристойному пеньку, торчащему из перекопанной земли, я внезапно увидел Рака, словно достаточно было о нем подумать, чтобы он появился. Вернее, я его застукал, подойдя к нему со спины, когда он пытался спрятаться за кучей строительного мусора, чтобы самому выследить нового персонажа, появившегося на сцене этого театра разрушений. Бродяга, полностью поглощенный своим наблюдением, не слышал, как я приблизился. Встав точно позади него, я, в свою очередь, смог присмотреться к субъекту, который так же, как Муассак и я сам, пролез через дырку в ограде. Он был одет в сюртук и широкополую шляпу, чья тень не скрывала ни его розовых щек, ни его юношеского вида. Он тоже что-то искал. Или кого-то!

Рак, так до сих пор меня и не заметивший, не сводил с него глаз. Я споткнулся о какую-то железку. Бродяга был настороже и тотчас обернулся, увидел меня и убежал, как стоял, согнувшись пополам, болтая длинными руками. Я направился прямо к черно-розовому юноше, с любопытством склонившемуся над большим камнем, который рабочие, ломавшие здание, поместили на подставку из толстых досок. Я сразу понял, что там было каменное сердце. Рабочие отделили его от фасада, разрубив камень. Сберегли, как странную, но настоящую скульптуру и оставили здесь, должно быть, собираясь потом забрать себе или продать.

Я увидел, как юноша поглаживает изрытый оспой замшелый камень, обводит пальцами контуры огромной сердечной мышцы. Подойдя к нему почти вплотную, я крикнул:

— Что, интересуетесь анатомической скульптурой? Это каменное сердце не продается, молодой человек, и вопреки видимости на этом огромном пустыре не проходит выставка современного искусства.

— Вы, очевидно, Ларсан, — без малейшего волнения отозвался юноша.

— До чего вы проницательны! А я, хоть никогда не видел вашего лица, знаю, что вы — Жан-Батист.

С первых же секунд кран, из которого хлестала враждебность, был у нас обоих откручен до упора.

Жан-Батист наставил на меня уличающий и дрожащий палец и потребовал сообщить, где пребывает моя супруга. Он подозревал меня в том, что я держу ее в заточении, в постыдных и преступных деяниях. Сбивчиво и взволнованно он стал говорить мне о театре, о роли, которую намерен предложить Жюльетте теперь, когда его заграничные гастроли кончились. Он поможет ей работать, поможет справиться с ужасными расстройствами памяти — у них нет другой причины, кроме страха, который внушает ей ее муж, один в один Синяя Борода. Еще немного — и я бы растрогался.

Среди всех этих стальных машин, переполненных кузовов и брошенных инструментов мы импровизировали сцену из бульварной комедии, в которой исполняли соответственно роли старого мужа и молодого любовника. Абсурд или гротеск — на выбор.

Жан-Батист, режиссер и актер, любил декламацию и красивые жесты. Вскоре он театрально сорвал с себя шляпу, подобно хулигану в баре перед дракой, а может, приветствуя воображаемую публику. Я, Ларсан, работал со словом, но теперь слов мне недоставало. Я терял их, как кровь, вытекающую из раны. Пока Жан-Батист объяснял мне, какое омерзение ему внушаю я и какую нежность внушает ему моя жена, испарившаяся у меня на глазах несколько месяцев назад, я почувствовал, что зуд стремительно возвращается.

Одной части меня удавалось сочувствовать его молодости, липкой, как конфета, благожелательности и восторженности. Обаяние чистосердечия, еще не успевшего сгнить на корню. Но другая, более дикая часть меня рвалась в бой.