Богомил Райнов - Дорога в Санта-Крус

Вклад Павла не ограничился опытом, он обеспечил и публикацию. Публикацию не в виде отдельной книжки – о таком тогда мы не смели и мечтать, – а в одном охочем до сенсаций софийском еженедельнике, название которого я уже не помню. Сперва мы обсудили повествование в общих чертах, потом выдумывали пассаж за пассажем и отстукивали их на машинке. История печаталась в приложении и сначала была довольно забавной, по крайней мере так казалось нам, авторам, но постепенно стала надоедать. Так и не помню, завершили мы ее или оборвали, не доведя до конца. Тем более, что конец истории – понятие довольно неопределенное, по крайней мере до тех пор, пока ты не убил героя.

Как бы то ни было, экзотическая находка, обещавшая мне счастье, превратилась в разочарование. Издали яркая и роскошная, вблизи она съеживалась и бледнела. Схемы элементарных ситуаций и элементарных переживаний чередовались и повторялись до бесконечности или, по крайней мере, до тех пор, пока забывалось, когда и зачем мы начали писать эту историю. Экзотическая тема только издали представлялась загадочной, а вблизи оказалась обычной и банальной до тошноты, обычной и банальной еще с детства, со времен Майна Рида.

А необычное, как ни странно, было рядом, в каменных мешках городских кварталов, в шуме улиц и базаров, трактиров и фабричных районов. И вот однажды, когда я обходил с портфелем под мышкой свои дома, раздавая уже опротивевшие карточки, меня осенила большая идея, яркая и неожиданная, как каждая большая идея: описать все это необычное, описать всех, охватить город, весь этот хаос амбиций и страстей, влечений и конфликтов, успехов и провалов. По сути дела, другая идея в то время и не могла бы меня осенить. Меня устраивали только грандиозные планы: или всё, или ничего. Как с историей современного искусства.

– Бальзак обо всем этом уже писал, – заметил один мой приятель, когда я поделился с ним своими планами.

– Бальзак писал о другом времени и о другой стране, недовольно ответил я, вспомнив слова отца. – И сделал это с расточительством гения. Мы же не гении. Я хочу написать одну книгу, понимаешь – только одну, но собрать в ней всё.

– Все, что нас окружает, или все, что у тебя в голове? – полюбопытствовал приятель.

Есть люди, которые просто не могут жить, если не посмеются над человеком.

Вспоминая то время, я не удивляюсь своему глобальному проекту описать все. Удивляюсь только, почему я не решил превзойти Бальзака. А почему бы и нет? В те годы любая цель казалась достижимой. В те годы, о которых я вспоминаю сейчас с иронией и немного с завистью. Потому что, в противовес тому, что мы представляем себе в начале пути, чем дальше мы по нему идем, тем труднее он кажется, тем больше препятствий, реальных и мнимых, встает перед нами; бывают даже такие моменты, когда вообще не видишь перед собой дороги, когда вообще не можешь понять, идешь ли ты вперед или топчешься на одном месте, когда садишься за письменный стол с таким же глупым и отвратительным страхом, с каким садишься в кресло зубного врача.

Но тогда я был еще в начале пути, в самом начале и потому смело взялся описать все. И принялся за свое «Путешествие в повседневность».

Сейчас, листая эту раннюю книгу, я не могу объяснить себе, почему при столь бедном тогдашнем запасе впечатлений я оставил неиспользованными столько человеческих историй, о которых сегодня едва ли могу вспомнить. Наверное, они казались мне неинтересными. Или не вписывались в предварительно составленный план. Или, может быть, я чувствовал себя неловко перед живыми героями, которые могли узнать себя в повествовании.

– Вам, писателям, опасно что-либо говорить… Сразу же бьете в барабаны… – вознегодовал как-то прототип моего шулера, прочитав соответствующую главу.

– Как видишь, я многое изменил. Тебя никто не узнает.

– Все меня узнают. Люди не так глупы, как ты думаешь.

Прототип, в отличие от моего героя, давно покончил с профессиональным шулерством и сейчас заботился о своей репутации порядочного журналиста. Однажды в кафе он рассказал мне о своих приключениях, и я не устоял перед искушением использовать такой благодатный материал.

– Не сердись, – сказал я. – Никто тебя не узнает.

– Конечно, мне нечего сердиться. Вам же тоже есть надо. Вот и зарабатываете на чужом несчастье!

Такие высказывания больше всего обижают меня. И не только потому, что я не считаю литературу средством к существованию, а потому, что избегаю описывать человеческие несчастья. Чем больше меня что-то трогает и волнует, тем труднее мне это описать. Тогда мне хочется плакать, а не писать. Должно пройти время, чтобы я стал относиться к потрясшему меня случаю, как к теме, но даже тогда…

Много лет спустя, будучи в Париже, я начал писать новеллу на алжирский сюжет. Герой рассказа – молодой француз, попавший в лапы военной полиции в Алже и погибший в ее застенках. У меня было много данных о пытках, которым подвергались арестованные во французской жандармерии в то время, а самого героя я знал лично. Это был молодой журналист, коммунист, за два года до его ареста мы гуляли с ним по Алже. Потом он «исчез», как говорят в таких случаях, «при невыясненных обстоятельствах». Я изменил некоторые подробности – имя и профессию, но герой был именно тем молодым человеком, и в моем воображении он должен был пройти долгий путь страданий, прежде чем взойти на эшафот.

Щадя нервы читателя, я не описывал в новелле самые зверские пытки. Но чтобы умалчивать о чем-то, нужно видеть это в своем воображении, и там, в моем воображении, мой друг проходил одно за другим все страшные испытания до тех пор, пока я не почувствовал, что мне становится плохо. Так плохо, что я бросил работу над новеллой и только через год смог вернуться к ней и закончить.

В молодости, может быть, именно из-за боязни перед страшным и трагическим я обходил в своем путешествии «по повседневности» некоторые неприятные закоулки. Описывать несчастья людей – такое занятие никогда не привлекало меня. Видно, потому, что я уже понял: если описываешь чужие несчастья, они становятся твоими собственными несчастьями.

Я начал путешествие в повседневность, но где-то в глубине души еще таилась ностальгия по празднику, по яркому и необычному, по тому, что трудно встретить в нашей жизни, ибо оно рождается и формируется только в мечтах. Тогда моя задача казалась мне простой, и я думал, что ее нужно решать просто, по формуле «или-или». Должно было пройти время, чтобы я понял: реальность и мечты – два непреложных и неизбежных понятия. Они как два полюса. У земного шара два полюса. Два полюса и два Тропика. Две горячие зоны – счастье и несчастье. В искусстве, не знаю почему, вторая зона всегда более плодотворна. Тогда я еще не понимал простой истины: не хочешь страдать – не берись за перо. О литературе я мечтал как об удовольствии: