Ольга Славникова - 2017

Под клавишей вызова имелось скромное трехгранное отверстие. В каком-то прозрачном наитии Крылов воткнул туда предмет, казавшийся грубым гвоздем. Ничего не произошло. Но когда он в испуге резко выдернул ключ, за спиной его что-то внезапно растворилось с потусторонним звоном, который напомнил Крылову о приснившейся бездне. Зеркальная кабина маленького лифта ожидала, с любопытством глядя из-под потолка сорочьим глазом телекамеры. «Двадцать два», – сам себе подсказал Крылов, нажимая на кнопку. Подъем оказался скоростным. Крылова словно бы втянула, подержала и мягко отпустила морская зеркалистая волна. Металлические створы разошлись, выпуская его на площадку, украшенную искусственным, источавшим сильный запах розового масла розовым кустом.

Следующая дверь, с выложенным перед нею ковриком в виде радужного сердечка, запирала холл на несколько квартир. Всего Крылов насчитал восемь одинаковых звонков с номерами, от сто шестьдесят девятого по сто семьдесят шестой. Можно было прекратить незаконное проникновение на частную территорию и просто нажимать на кнопки, сверху вниз, рассыпаясь в извинениях перед чужими и дожидаясь родного Таниного голоса – из акустического ситечка, в котором стояла, потрескивая, неприятная темнота. Но пятиконечная связка сама по себе вела Крылова, точно собственные пальцы его оделись зубчатым железом и жаждали погрузиться по самые перепонки в упоительно податливые механизмы. Ключ, похожий на букву «ер», напомнил о себе простой и грубой твердостью, так необходимой в зыбкую минуту. Его Крылов и двинул вперед: этот повернулся четырежды, словно намотав на себя, как лебедка, металлический трос.

В холле, вокруг журнального столика, заваленного рекламными листками, стояли упитанные кожаные кресла. Крылову показалось, будто кто-то сидит в ближайшем, повернутом к нему глянцевитой спиной: там свешивался почти до пола клетчатый рукав. Когда же он убедился, обойдя на цыпочках, что там всего лишь валяется поперек подлокотников забытый кем-то клетчатый плед, волнение его нисколько не улеглось. Одинаковые двери, тоже обитые кожей, самодовольно сияли начищенными номерами, и в четырех углах потолка вертелись, будто механические птички, серенькие телекамеры. Они как будто хотели склевать чужого человека. Возможно, они передавали картинку на милицейские мониторы. Оставшиеся два ключа, самые замысловатые из всех, вдруг показались Крылову хрупкими, будто весенние сосульки.

Стараясь не шуметь, он начал по часовой. Первые мелкозубые скважины не приняли ключей, и в глубине квартиры было беззвучно. Следующие так зацепили посторонний предмет, что только трепетным расшатыванием, будто передавая сообщение азбукой Морзе, удалось его освободить. Сто семьдесят первая квартира, едва Крылов коснулся замков своим поцарапанным орудием взлома, разразилась у самой двери суетливой бурей, словно там роняли и трясли новогоднюю елку: это плясала и свистела когтями по полу крупная собака. Новая попытка, отчаянное клацанье и хруст. «Иду-иду, – раздался ватный старческий голос как бы из глубины длиннейшего коридора. – Женечка, я не могу быстро…» Послышалось шарканье, будто за дверью шли на лыжах десять километров по мерзлому насту. Дыша сквозь сцепленные зубы, Крылов осторожно, словно вещь из руки спящего, вынул ключ из блестящего замочка. Квартира номер сто семьдесят три. Опять неудача. Шарканье все ближе, будто там несется не старуха, а мастер спорта. Предпоследняя дверь. «Женечка, я дома», – кокетливо произнесла карга в нескольких метрах от Крылова и принялась возиться с запорами, точно снимая с каждого замка многочисленные украшения в виде брошек и цепей. И вдруг настрадавшийся ключ, похожий на кристаллический дендрит, с волшебной легкостью повернулся в верхней скважине. Тут и второй вошел по самое колечко и сладостно чмокнул. Соседние двери раскрылись одновременно, и Крылов, ускользая, успел увидеть старушечьи подсиненные кудряшки и сверкающие любопытством золоченые очочки.

Мгновенное растворение на свободные атомы и такое же мгновенное смерзание в колючий бесформенный ком подсказали Крылову, какого рода помещение раскрылось перед ним за дверью, представлявшей собой изнутри броневую плиту. Это было убежище, чья пустота подчеркивалась запахом пыли, напоминавшим запах шерстяной нагретой ткани. Розовые сапоги стояли на паркете, сложив друг на друга расстегнутые голенища. Откуда-то доносилось Танино пение, фальшивое и милое, отчего казалось, будто Таня, как волшебная птица, летает по комнате.

Длинный коридор заканчивался аркой, полной холодного играющего света. Крылов, боясь рассыпаться, боясь расплакаться, сделал шаг, другой и нагнулся, чтобы стащить невыносимо грубые в этом нежном от пыли и света пространстве армейские ботинки. Когда же он, разлохматив шнуровку и своротив с холодных ног сырые тяжести, вновь распрямился, он увидел странно узкий, словно с иглой внутри, мужской силуэт.

– Здравствуйте, профессор, – одними губами прошептал потрясенный Крылов.

Именно этого он ожидал, но все-таки не был готов. Профессор Анфилогов, в растянутой домашней кофте, сделанной будто из папиросной бумаги, стоял в заледенелой луже солнечного света и не отражался в коридорном зеркале, смутном и радужном, точно в нем растворили снотворное. В образовании облика Анфилогова всегда участвовало воображение наблюдателя – и теперь Крылов доподлинно чувствовал, что воображение его работает на полную мощность. Он попытался и не смог посмотреть в зеленоватые глаза, странно размытые, словно в них закапали по целому пузырьку какого-то лекарства. Призрак был неотчетливый, либо не очень вышедший, либо уже потраченный человеческим присутствием. Лучше всего получилась газета, торчавшая из кармана профессорской кофты: она просвечивала, будто желатиновая, и мелкий текст ее казался перечерканным, со вставленными с изнанки черными правками.

Профессор замедленно кивнул – не то Крылову, не то самому себе – и пошел, увязая темными ногами в луже холодного солнца, куда-то в глубь квартиры. Не дойдя до поворота, он истончился и исчез, словно игла, вошедшая под кожу, словно весь его жидкостный состав был введен, как инъекция, пустому светлому пространству. Сразу Танино пение сделалось слышней. Крылов, в одних носках, будто ластами шлепая по суше, поплелся на звук.

Видимо, сунулся не туда. Длинный встроенный шкаф, пустой, как вагон. В комнатах очень много места и очень мало вещей. Между высокими голыми окнами два одинаковых стула с немилосердно прямыми спинками, такие же голые, решетчатые и деревянные, как и оконные рамы, только что не застекленные. В одном из четырех углов – напольная ваза, словно сделанная из толченого кирпича: наверняка еще с запахом магазина внутри, ни монетки в ней, ни карандашного огрызка. Новый, яичного цвета паркет никогда не знал упора мебельных ножек, вещественной тяжести жизни. Все это без труда можно было держать в сознании. Все это виделось теперь Крылову схемой ума покойного профессора: много незанятых комнат, много отделений и полок, покрытых нетронутой, лунно отливающей пылью. Вот где могли бы по-настоящему встретиться все профессорские партнеры и знакомцы. Их бы, наверное, только-только хватило, чтобы своей совокупной массой вытеснить из этого убежища нежилую пустоту. И снова Крылову почудилось, будто глаза профессора, похожие на две столовые ложки воды, смотрят откуда-то прямо ему в затылок.