Игорь Ушаков - Семейная сага

Выхожу на улицу, останавливаюсь и оглядываюсь. Вижу метрах в тридцати от меня прогуливается Анатолий наверняка ждет меня. А вдали, при выходе из школьного двора стоит Михаил, вроде ждет чего, а вроде и нет. Я-то знаю, что он меня ждет, хоть мы и не услaвливались сегодня после школы идти домой вместе. Он такой застенчивый, что все приходится начинать мне самой: это с одной стороны интересно, а с другой — хочется, чтобы мужчина был мужчиной, чтобы он владел ситуацией, решался на что-то. Анатолий метнулся было ко мне, но я в это время подняла руку и помахала Михаилу. Я направилась мимо Анатолия к Михаилу, подошла к нему и сказала:

— Привет! Идешь домой? Пошли вместе!

Он, видимо, этого от меня и ждал, хотя опять как-то растерялся. Пошли рядом, говорили о каких-то пустяках, он был совсем потерянный. Видно, что парень умный, но уж очень весь "зашнурованный". А ведь тихоней его не назовешь — я же вижу, какой он с другими мальчишками: уверенный, сильный, никому не уступит, если считает, что прав.

А в меня он, наверное, всерьез втрескался! Ну, что ж, это хорошо: девушка, прежде всего, должна быть любима, как говорят подружки, а уж там видно будет, куда поворачивать — достоин ли претендент твоей любви или нет! В конечном счете, это мы их выбираем, а не они нас: мы просто позволяем тому, кого мы выбрали!

Идем-идем… О какой-то чепухе болтаем. Вот уже и его дом прошли, идем к моему. Я все жду, когда он что-нибудь предложит: вечером погулять или может в выходной в кино сходить. Нет, молчит, будто воды в рот набрал. Вот малахольный! Пришлось мне начать, хотя я ничего лучшего не нашла, как спросить, не хочет ли он меня утром подождать у своего дома, чтобы в школу вместе идти.

Он весь аж засветился! Даже не ответил толком, только головой кивнул. Чудной!

А впрочем, он очень хороший парень: и симпатичный, и умный. Вот разговорю его, расшевелю, растоплю — мне еще все девчонки завидовать будут! Да и Анатолию с его "Натали" нос утру! Кстати, у меня как пелена с глаз спала:

даже немного странно, что я нашла в Анатолии?

Арсений Николаевич. 1927, 27 октября

Замучил меня кашель!.. Да-а-а… Неважно идут дела:

часто отхаркиваю с мокротой кровь… Врачи рекомендуют поехать в Крым, говорят, может помочь. А как поедешь? На что? И так живем с хлеба на воду… Лёля-Алёнушка извелась совсем, работает, как ломовая лошадь — Катю с Ксеней растит без моей помощи, да еще я тут лежу пластом… А она каждый день мне молоко горячее с жиром дает, сало откуда-то приносит… Как выкручивается? Ума не приложу.

И себя не бережет, не боится заразиться от меня. По вечерам устроится, как воробышек, на краешке кровати, руку мою держит, то к щеке своей приложит, то поцелует. Говорю ей, остерегись, Лёля, ведь и сама заразишься и детей заразишь. А болезнь-то суровая, не приведи Господи!

Все вечера вместе проводим, говорим о многом, вспоминаем прошлое. Вот вчера стала расспрашивать про отца моего да про мать, да про житье-бытье наше. Я пообещал ей рассказать все завтра, устал уже сегодня. Когда она ушла, я долго не мог заснуть, вспоминая былое…

Мать свою, Агриппину Ивановну, я помню не очень отчетливо: умерла она, когда мне еще и восьми лет не было, а брату моему младшенькому, Глебу, было и вовсе около двух.

Отец мой, Николай Ипатьевич Белый, был священником в Заволжской церкви. Голосище у него был, что твоя иерихонская труба. Многие даже неверующие ходили в церковь на "Николину службу". С матерью моей они были погодки, любили друг друга без памяти, хотя отлюбить свое им Господь не дал: забрал маму совсем молодой, ей только должно было тридцать стукнуть…

Отец очень любил нас с братом, но растил в строгости, воспитывая по-спартански. Все говорил: в этом мире чтоб прожить, надо быть сильными и выносливыми. Как только стало можно, отдал меня, а потом и Глеба в юнкерское училище: почему-то не хотел, чтобы мы по его стопам пошли. Кончил я училище, получил чин подпоручика, направили меня служить в Заволжский гарнизон.

Вот тогда-то и повстречался я со своей Алёнушкой, Лёлей, как называли ее в семье. Она пела в церковном хоре в одной из Заволжских церквей, но слух о ее голосе гремел далеко за пределами нашего города.

Сходил я как-то на службу в церковь послушать, как

Лёля поет. И впрямь — чудо: голос глубокий, чистый, мощный, что твоя Волга течет… Да и сама красоты неписаной: волосы цвета вороного крыла, глаза темно-карие, цыганские, сама — кровь с молоком! Зачаровала меня, околдовала с первого же взгляда.

Повстречался я с нею, представился. Едва и перебросились-то парой слов, но я как-то почувствовал нутром, что и в ней ко мне ответ такой же. Часто стали видеться, чуть ли не каждый день. А тут узнаю я от нее, что какой-то заезжий купец хочет ее за свои деньги в Италию послать пению учиться. Знаю я этих благодетелей, охочих до молодых и красивых девиц!

Ну, думаю, надо решаться — уедет Аленушка, потеряю я свое счастье. Раздумывать было некогда, я и отцова благословения не спросил, пошел к родителям ее, в ноженьки бухнулся, мол, благословите нас с Лёлей под венец. Родители у нее были простыми людьми, из подзаволжских крестьян- калмыков. Отец ее, Степан Никодимыч Бургутов, был из погорельцев. Когда дом у них сгорел вместе с хлевом, где была какая-никакая скотина, им остался он гол. как сокол, подался он с женой да детьми малыми в Заволжск. Сначала пристроился дворником, потом стал извозчиком. Обжился. Жена у него тихая и безответная, тоже калмычка. У них пять дочек, Лёля — старшая. Были еще три брата младших, но все умерли в детстве от болезней.

Когда пришел я к Бургутовым руки их дочери просить, то согласились они быстро — как никак, а офицера в зятья получили. Отец же мой, когда узнал, был сначала категорически против, мол, не ровня она тебе, но потом сказал: "А!.. Был бы ты счастлив, а то, что бесприданницу берешь — не беда. Голова-руки есть, а там как-нибудь все образуется."

Родилась у нас с Алёнушкой через год дочка, Катюшка. Да вот, как всегда не вовремя, война Германская началась. Глеб, только кончив училище, загремел на фронт, его контузило, попал он в германский плен, сначала писал, а потом мы все связи с ним потеряли… Жив ли, брательник?

Отец мой, как-то не болея даже, умер в первый же год войны от разрыва сердца. Теперь-то я понимаю, что ему,

"попу", — не зря нас с Глебом "поповичами" величали — при большевиках была бы первая пуля. А так хоть умер своей смертью.

Я на войну не попал, так и служил в Заволжске. А вскоре другая напасть — революция. Времена переменились: всех офицеров без разбора хватали да к стенке — поди докажи, что ты просто царский, а не белый офицер! У меня во взводе солдаты были почти все наши, заволжские, они и посоветовали мне, чтобы я поостерегся да от властей на время схоронился… Как все это было — и вспоминать тошно!