Богомил Райнов - Элегия мертвых дней

Я вышел из дому ранним утром и, проходя мимо квартального кабака, увидел перед ним обычную жалкую группу ожидающих открытия завсегдатаев. Кабак был мрачной дырой наподобие тех, в которых я сам некогда начал водить дружбу с алкоголем. Но у этого было то редкое преимущество, что он открывался несколько раньше других заведений, поскольку здесь подавали горячую похлебку. Так что все местные забулдыги собирались тут около семи часов и терпеливо ждали, пока распахнутся двери. Они стояли, апатичные и молчаливые, и, спасаясь от утренней прохлады, вяло притоптывали ногами, истосковавшись не по супу, а по рюмашке, той, первой, спасительной рюмашке, которая вернет их к жизни.

Я почти миновал кабак, когда кто-то хриплым голосом окликнул меня. Это был Замбо. Я остановился, но поспешил предупредить, что спешу на работу. Но тут дверь распахнулась, и Замбо потащил меня в кабак:

— Да зайди же ты! Я тебя не заставляю пить. Поешь супчика.

Суп оказался жидким и безвкусным, но, обильно сдобренный солью и уксусом, был терпимым. Антон налил себе стакан вина, опрокинул его в горло, будто принимал лекарство, и скорчил брезгливую гримасу. Я посочувствовал ему: то было время не вина, а бормотухи — мерзкой и содержащей больше оцветителей, чем винограда, так что после принятия внутрь известной дозы губы начинали чернеть.

— Зачем ты пьешь так рано? — спросил я, увидев, как он дернул и второй стакан.

— Рано? — он бросил на меня апатичный взгляд. — Поздно, а не рано! Но что поделаешь, если эти пентюхи открывают аж в семь… Ты представить себе не можешь, что творится у меня в голове, пока я не пропущу стаканчик. А приходится ждать до семи…

— Ну тогда держи бутылку дома про запас.

Замбо иронично прорычал:

— Если я буду иметь про запас, то не лягу, пока не прикончу его. А значит, опять останусь без запаса.

Я сделал знак официанту, чтобы принес счет, но тот был слишком занят соседними столиками и не обратил на меня внимания. Антон осушил еще стакан.

— Да, нет уже таких кабаков, как в дни нашей молодости, где можно было пить до утра, — с ноткой ностальгии в голосе пробормотал он. — Хочешь — не хочешь, а возвращаешься домой сразу же после полуночи, а в три или четыре сна уже ни в одном глазу… И хорошо, потому что меня мучают такие кошмары… не приведи господь… Но только проснусь, как начинают сразу же звонить колокола…

— Какие колокола?

— Откуда я знаю, какие… Такие, какие звонят у меня в ушах… Звонят до умопомрачения…

— Как на пасху…

— Какая там пасха!.. Эти другие… Эти жуткие… Просто спятить можно… Те, что басовитые, еще ладно, хотя и кажется, что они разнесут череп, но те, что дребезжат высоко и пронзительно, будто вонзаются иглы в мозг… от этих просто спятить можно…

— Ну так завяжи, Антон.

Озлобленный на назойливые колокола, он даже не услышал меня:

— Встаешь, ходишь, вертишься как кошка в чулане, а они не перестают… А если вдруг перестанут, то начинается шебаршение… Слышу, кто-то шепчет на ухо.

— Что шепчет?

— Сам хочу понять, все прислушиваюсь, как дурак, да ничего понять не могу, напрягаюсь, матерюсь, но не могу уловить ничего членораздельного, а лишь это шушу, шу-шу, шу-шу, а потом все снова, просто спятить можно…

— Завяжи, — повторил я.

— Невозможно, — ответил он и вылил в стакан остатки вина из бутылки. — У тебя наберется денег еще на одну?

Оказалось, что наберется.

— Невозможно, — повторил Замбо, успокоившись, что на сегодня, по крайней мере, хоть на часть дня, выпивкой он себя обеспечил. — Перестану — созрею для психиатрички.

Я мог бы сказать ему, что он и так созрел, но какой прок.

— В психиатричку я не согласен! — категорично замотал головой мой друг. — Лучше сдохнуть в кабаке, чем попасть в психиатричку!

— Тогда тебе будут шептать на ухо разные невидимки…

— Анонимные идиоты! — уточнил Замбо. — Даже имени не знаешь, чтобы выматерить.

Потом философски, так как вино уже начало оказывать на него успокаивающее действие, добавил:

— Пусть шепчут. Фиг с ними…

Это напомнило мне об одном контуженном. Я встретил его в одном из придорожных кабаков несколько месяцев назад. Возвращаясь с репортерского задания, я присел за единственный столик перед корчмой: наш грузовик забарахлил, пришлось ждать, пока устранят поломку.

Напротив уселся средних лет мужчина в потрепанной военной форме. Он сидел опустив голову, уставившись в одну точку. Сначала я подумал, что он пьян. Потом, когда мы обменялись парой фраз, понял, что это не так. Мы выпили по рюмке ракии, и он рассказал мне о своих перипетиях. Будучи поручиком, он попал на фронт в самом начале войны. Был контужен попавшим в окоп снарядом, оказался в госпитале.

— Там меня поставили на ноги. Да вот здесь не утихает…

— Что не утихает? — спросил я.

— Какофония. Все время как эхо.

— Разрывы снарядов?

— Нет. Это не разрывы, скорее духовая музыка… Я слышу военные марши…

— И отчетливо?

— Совершенно отчетливо… Вот и сейчас…

Наклонив голову, словно вслушиваясь в какофонию, грохотавшую у него в голове, он тихим и хриплым голосом запел:

— Та-та, та-та-та-та, та-та-та-та, та-та, та-та…

Близился вечер, а шофер все еще возился с грузовиком. Вокруг было тихо, распустившиеся деревца легко покачивались в уже остывшем небе. А человек возле меня сидел, склонив голову, словно в дреме. Я знал, что он не спит — вслушивается в грохот военных маршей.

Как Замбо вслушивается в идиотское, с ума сводящее бормотание. Как я вслушиваюсь в надоедливый шепот своего монолога. И слышу отшумевшие голоса и заглохшие слова. Или один из давно забытых мотивов, навевающих грусть и погружающих в пустоту былого, в дни моей молодости:

— Ты должен подарить мне эту картину, — сказал я.

— Она действительно тебе нравится?

— Если не нравилась бы, не просил.

Картина и вправду зачаровывала меня. На ней был изображен весьма прозаический городской пейзаж — поникшие деревья, две белые постройки-камбалы, а над ними хмурое дождливое небо. Но пейзаж был в полном созвучии с моим циклом городских стихов, с моим меланхолическим настроением, а может, со строем моих любимых песен:

— Она твоя, — с царственным видом изрек Никола. Но, чтобы я немедля не утащил ее, добавил:

— После того, как я ее закончу.

— Разве она нуждается в завершении?

— Посмотри на ограду на переднем плане: я нанес лишь несколько мазков.

Здесь было еще три его работы — только что начатых. Остальные, стоящие у стенки, принадлежали другому художнику — хозяину мастерской. В этой мастерской Никола был временным постояльцем и рисовал лишь тогда, когда хозяин отсутствовал.