Денис Драгунский - Плохой мальчик

– Давай-ка помогу, – сказал я негромко. – А ведь свалится.

И стал ей застегивать ремешок на плече.

– Не трогай! – закричала она, вырываясь. – Отстань! Уйди!

Тут какая-то рядом стоящая тетка схватила меня за руку:

– Гражданин! Чего это вы к девочке пристаете? Да вы что, в самом деле! Да как вы смеете?! – И, обратившись к дочери, спросила: – Девочка, ты знаешь этого дядю?

– Знаю, – пробурчала дочь. – Это мой папа.

– Девочка! – сказала тетка тем же тоном. – Как ты смеешь так с отцом разговаривать?!

Конечно, в школе меня немножко дразнили за фамилию.

Например, когда читали «Бородино» Лермонтова: уланы с пестрыми значками, драгуны с конскими хвостами, – все смеялись и на меня смотрели.

Потом еще звали меня Гусарским и даже Лейб-Гренадерским.

Но это уже позже было, классе в седьмом. А вот что было в четвертом классе. Пионеры, как известно, были трех ступеней. Первой, второй и третьей. Значки такие были – пламя, звезда, а между ножек у звезды римская цифра. Пионер первой ступени – новичок, а третьей – уже готов вступить в комсомол Чтобы перейти на следующую ступень, надо что-то знать и уметь. Например, разводить костер и скворечник вешать. А также помогать родителям по дому. Подметать пол и мыть посуду. Ну и знать про пионеров-героев.

Но такие значки продавались в любом киоске. Покупай и носи.

И вот, чтобы пресечь самозванство, изобретена была Личная книжка пионера. Как студенческая зачетка, но красного цвета. С фотографией, с именем-фамилией. Надо было ее постепенно заполнять. Почистил снег перед школой – тебе записали общественно-полезный труд.

Конечно, всю эту ерунду через полгода отменили, но я не о том.

Итак, нас собрали в зале на торжественное вручение Личных книжек.

Вручал их нам представитель шефов. Ударник-печатник из комбината «Известия».

– Денис! – выкликает он.

Но без фамилии. Всех по фамилии, а меня – так.

Ну и что, ну и подумаешь. Все равно я один Денис на всю школу.

Подхожу. Он сличает меня с фотографией, дает мне книжку, жмет руку и говорит:

– Какая у тебя фамилия грозная! Ух!

– Спасибо! – говорю гордо.

Приходим в класс. Сажусь за парту, раскрываю свою Личную книжку пионера. Там написано:

Денис Драконский.

Я чуть не заплакал. Я тогда не знал, что слово драгун означает дракон И не понял, что все это на самом деле очень смешно. На следующей перемене побежал в пионерскую комнату к вожатой Вале. Сдал эту чертову книжку и через два дня получил новую, с правильной фамилией.

А теперь жалею. Надо было ту сохранить.

Незабвенная Валентина Иосифовна Мирошенкова, моя преподавательница греческого языка, рассказывала.

Самый конец сороковых. По всей стране идет борьба с космополитизмом…

Она тогда была студенткой.

Один раз она зашла по какому-то делу в партком факультета. Парторг пригласил ее сесть и задушевно сказал:

– Имя у вас прекрасное – Валентина. И фамилия хорошая, нормальная, русско-украинская. А вот отчество странное. Откуда у простой русской девушки такое какое-то не наше отчество – Иосифовна?

– Вам не нравится имя Иосиф? – холодно и отчетливо спросила она и подняла глаза на портрет Сталина, висевший на стене. – Интересно знать, почему?

Парторг вскочил из-за стола и выбежал из кабинета.

И потом в коридоре всегда старался ее обойти.

Во вторник 23 июня 2009 года хоронили Евгения Сабурова, человека хорошего и необыкновенно одаренного.

Он был экономистом-практиком (одно время вице-премьером), экономистом-теоретиком, профессором. Еще он был очень талантливым поэтом.

Ужасный случай со мной вышел: полгода назад я попросил его договориться для меня о встрече с одним человеком. Он сказал, что все сделает, и куда-то пропал.

Мы с ним были в начале дружбы. Очень хорошо общались на конференциях. Один раз я был у него в гостях. А потом в гостях у его друга, и он там тоже был – общая компания. Мы были соседи по загородному житью.

Я его звал Евгений Федорович, как-то с разгону, а он все требовал Женя, ты.

Вот. Он пропал, не звонит, я думаю – ну что я буду напоминать. Нет так нет, не вышло, значит.

Но месяца полтора назад он позвонил. Продиктовал телефон, сказал, чтоб я на него сослался. И извинился, что так долго пропадал. Сказал, что был в больнице.

– Да? – сказал я. – А что с вами, Евгений Федорович?

– Мы же с тобой на «ты», – сказал он. – Женя меня зовут, понял?

– Женя, что доктора говорят? – сказал я.

– Ничего хорошего, – сказал он.

– Ну, перестань, – сказал я.

– Да нет, – сказал он. – Правда, совсем плохо.

– Ну, ты все-таки выздоравливай, – сказал я.

Мы попрощались, я нажал отбой. И тут до меня дошло, что, наверное, на самом деле все очень плохо. Захотелось ему позвонить и сказать: Женя, давай увидимся. Я нажал вызов, но тут же подумал: нет, так нельзя. Я ему скажу: давай увидимся – и тем самым подтвержу, что он правда скоро умрет. Невозможное дело. И снова нажал отбой. Решил подождать немного.

Да.

На отпевании было очень скорбно.

А на поминках – весело.

Женя Сабуров читал свои стихи с экрана. Мы ему аплодировали.

Всегда бы так. Всем бы так.

Иногда смотришь какой-нибудь альбом репродукций и читаешь: картина пропала во время Второй мировой войны. Да, много погибло, конечно. Но немало тайком вывезено, и не только картин. В 1970 году я держал в руках и пораженно листал переплетенный в красный сафьян т. н. лейпцигский экземпляр библии Гутенберга. Эта книга (точнее, книги – это два тома) стояла в шкафу в кабинете заведующего отделом рукописей библиотеки МГУ. Слышал я многозначительные намеки насчет знаменитых «Каменотесов» Гюстава Курбе. Наверное, судьба многих исчезнувших творений такая: либо сгорели в бомбежках, либо молча лежат в тихих местах.

Но было и смешнее. В смысле, кошмарнее-абсурднее.

Знаменитый поэт-песенник Михаил Львович Матусовский рассказывал, как он летел из Германии на самолете, перевозившем трофеи для одного крупного военачальника. Майора Матусовского и еще нескольких офицеров просто прихватили с собой.

Самолет был набит под завязку всяким антикварным добром. Картины были повсюду, просто кипами и внавал.

Летели очень низко, над лесистыми горами. Самолет болтало. Офицеров с непривычки тошнило. Что делать? На пол ведь не поблюешь.

– Когда совсем было нехорошо, – рассказывал Михаил Львович, – вытаскивали картину подходящую, небольшую, вот такую примерно. – Он показывал прямоугольник в полметра шириной. – Брали ее за раму, сапогом выдавливали холст и из него сворачивали такой кулек… блевали туда и наружу выкидывали. Рамы потом тоже выкинули, на всякий случай.