Елена Чижова - Преступница

Праздники, которые когда-то устраивала мама, Маша помнила. Хлопоты начинались задолго: неделю, запасясь авоськами и сумками, мама бегала по магазинам, доставая самое необходимое. Этого необходимого набирался полный холодильник. Ночами, стоя у коммунальной плиты, мама вываривала ножки на студень, оттягивала бульон для заливного и лепила ровные овощные горки салатов. Высоко, на кухонном шкафчике, в огромной кастрюле ходило тесто, от которого Маша, улучив момент, отрывала сырые клочки. "Помнишь, рыба живая, ты приносила и пускала в ванну". Умирая в неволе, живая рыба становилась особенно нежной.

"Тогда еще можно было, в Елисеевском". - Мама оживилась, вспоминая. "Кстати, а что праздновали?" - Маша вдруг подумала, что во всей этой череде не было дней рождения: ни папиных, ни маминых. "Ну, разные...- мама вспоминала неуверенно, - Первое мая, Седьмое ноября..." - "А почему не дни рождения?" - "Твой иногда отмечали. В их семье дни рождения как-то не принято, да, вообще, у них и праздники не очень-то отмечали. Это папа всегда хотел, не ради праздников, а так - чтобы собрать семью. Очень радовался, когда собирались вместе. Потом, после рождения Татки, я перестала, и все пошло на спад, все реже и реже, теперь только на похоронах". - "Почему после Татки?" - Маша подумала, что шумные праздники, действительно, остались в раннем детстве. "Бог с ним! Давняя история", - мама поморщилась. "Знаешь, что мне не нравится?" - Маша прислушалась. Панька, ползущая в ванную, шаркала за дверью. В одиночестве она сдавала на глазах. "В нашей семье слишком много давних историй. - Маша переждала шарканье. - Только потом почему-то оказывается, что все они совершенно свежие, прямо как живая рыба".

"Я скрывала от родственников, что беременна Таткой, - мама заговорила, как будто приняла Машин довод, - плохо себя чувствовала, все время тошнило, но живот был аккуратненький, до семи месяцев незаметно. А потом после лета пришли Макс и Борис и сразу заметили. Знаешь, они поразились так, будто я - не от законного мужа, а нагуляла - в подворотне". - Мама покраснела. Невозможная мысль о подворотне залила ее щеки. Маша поняла и усмехнулась. "Ну вот, они сели, я подала обед, и они стали говорить, что второй ребенок - неприлично, в наше время никто не рожает, и все в этом духе. Ну, я послушала, а потом говорю, так что же прикажете, может, сделать аборт, а они молчат и жуют, а потом - дескать, можно и аборт, тогда я встала и говорю, убирайтесь из моего дома, явились учить меня всем кагалом! Чтобы духу не было!... Папа побежал за ними, потом долго не ходили, и потом, когда родилась Татка, не поздравляли. Папа очень страдал, потом как-то ушло, снова стали ходить, но праздников я больше не делала".

"И как ты думаешь, почему?" - Маша спросила высокомерно, уверенная в том, что мама не знает ответа. "Они и с тобой-то смирились с трудом. Считали, что я отцу - не пара. Ты уже родилась, а они все мечтали, что он меня бросит. С двумя бросать труднее", - мама сказала горько. "Так и сказала, всем кагалом?" - Маша представила и засмеялась. "Перестань, ничего смешного", - тонким, беззащитным голосом. Сердце рванулось и замерло. "Ладно тебе! - Маша хлопнула по столу. - Что нам до них, у нас своя семья". Мама улыбнулась через силу. Тень Паньки, доживавшая свои дни, тихо шевелилась в ванной.

С праздничными разговорами накаркали: Наум умер через неделю. Тетя Циля едва успела уйти, когда он позвал ее, открыв глаза. Последние дни вообще не открывал, а теперь открыл, мама рассказывала, мутные. Она как раз стояла у кровати, вынимала баночку с морсом - еду он уже не глотал. Так бы и не расслышала, если бы отошла к раковине. Шевелит, Циля, Циля, а мама говорит, Циля ушла, скоро придет, это - я, Тоня, а он снова - Циля, Циля...

"Знаешь, - чтобы не рвать отцу сердце, мама рассказывала одной Маше, - последние дни стал похож на папу, в молодости, знаешь, уши оттопыренные, волосы слиплись, тоже чуть-чуть рыжеватые. Я однажды даже обмолвилась: Миша, говорю, Миша, а потом испугалась, и говорю, Миша обещал прийти в воскресенье, повидаетесь, а ему уже все равно - не слышит. Эти больницы наши, я уж насмотрелась, раковых кладут - умирать..." - "А что делать?" - "Лечить, - мама отвечала неуверенно. - Когда-то я хотела стать врачом, хирургом". - Мамины щеки залил румянец, словно мечта, родившаяся в юности, проступила приливом крови.

"Врачом? - Маша переспросила. - И что же не стала? Это какой год? - она прикинула. - Сорок девятый, пятидесятый... Тебя бы приняли". - "Да что ты! - мама махнула рукой. - Кто бы меня кормил? Мама в блокаду умерла, бабушка - старенькая, иди, говорит, работать, я и пошла - в булочную". - "Черт! Не в коней корм! Глупость!" - Маша чертыхнулась, но мама не поняла. "Глупость, конечно. Наверное, надо было - на вечерний, как-то совмещать, подсказать было некому..." Мечтательный румянец сошел со щек. "Ты стала бы отличным..." - Маша сказала тихо, словно застыдившись. Как бы то ни было, в этих делах мать - ни при чем. "Правда, правда! - мама откликнулась, загораясь. - Даже теперь, в больнице, я иногда думала об этом, мне кажется, я чувствую болезнь. Чувствовать - чувствую, но знаний нет". - "Вот и я тоже: чувствую, но не знаю". - Отгораживаясь от дядиной смерти, Маша снова думала о своем.

"Расскажешь папе, что он тебя - за Цилю?" Мама покачала головой. "А, кстати, могла бы и не говорить, что ты - Тоня. Он-то все равно не различал", - Маша упрекнула. "Нет, - мама отклонила решительно, - он и так стал на папу похож, а тут еще - я. Плохая примета". - "Ага, - Маша подтвердила злым голосом, - а тут как раз бог Перун, глядь с небес, оно бы и запало". - "Все, что могла, я для них сделала". - Мама поднялась непреклонно.

Отец уже знал. Днем кто-то из родственников позвонил на работу. Домой он вернулся серый. "Оставь отца", - мама шепнула сердито, не прощая дневной выходки. Отец заговорил сам, сказал, похоронами займутся Леня и Иосиф, хотели на Преображенское, но старого места нет, а новое - не дадут. "Преображенское, это - какое?" - улучив момент, когда мама вышла, Маша все-таки спросила. "Еврейское", - отец пояснил неохотно. Острая щетина, выбившаяся на щеках, старила. Он сидел, вздернув плечи, и глаза, смотревшие отрешенно, не видели дочери. Присев рядом, Маша думала о том, что глаза, глядящие на смерть, плохо различают живое. "Из нас всех Наум - самый младший", - он произнес, и глаза возвратились.

В субботу поднялись рано: до Южного через весь город. Невзрачный львовский автобус подвез к самым воротам, и, выбравшись наружу, Маша оглядела окрестности. Сколько хватало глаз, лежало ровное пространство, свободное от деревьев и домов. Ворота, распахнутые настежь, открывали прямую дорогу, забранную по сторонам двумя приземистыми постройками, похожими на складские. У самых ворот люди жались стайками, и пассажиры, сошедшие с автобуса, растерянно бродили в поисках своих. Ветер, гулявший по полям, поддувал длинные полы. Запахнувшись, Маша пошла за родителями.