Елена Чижова - Преступница

Осторожно обходя проталины, Самуил приветствовал разгорающийся день, но что-то, пришедшее в мир из газет, никак не желало размякнуть. То ли мир сузился до пределов белорусской деревни, то ли деревня разрослась до размеров мира, но Самуил, прислушиваясь к хору новой несвободы, явственно слышал голос убитого Степана. Похоронная команда, прибравшая главное тело, не развеяла по ветру пепла отравленных слов. Всюду, куда глядел Самуил, его встречали глаза, затянутые холодными бельмами. Глаза говорили о том, что он, стоявший перед ними, - изгой. Каждый поход в военкомат, о котором в прежние времена он позабыл бы тотчас же, оборачивался мучительным унижением, терзавшим сердце. До сих пор, хотя прошли десятилетия, он помнил всех недоверчивых капитанов: "Воева-али?", и короткая усмешка, безобразившая арийский рот. Прежнее естество, прошедшее военными дорогами, поднималось яростным воем - бить, но голос отравленной крови шуршал змеей за ушами, сводил коченеющие руки позорным бессилием.

Мало-помалу, отступая шаг за шагом, он сдал врагу все, что было отвоевано поколениями его предков. Именно тогда, окончательно осознав их победу и свое поражение, Самуил задумал уехать прочь с опоганенной земли.

В те времена его мечты не имели почвы, однако внешне он, кажется, воспрянул. Мысли о стране, которую Самуил учился называть своей исторической родиной, занимали его воображение. Ему нравились слова, слетавшие с нежных дикторских уст, сам выговор которых отличался от тех, что звучали по телевизору. Эта страна была по-библейски воинственной, и, внимательно следя за ее сражениями, Самуил аккуратно наносил на контурную карту высоты и сектора. Это занятие возвращало его душу в военные дни, когда она еще не была растоптана. Всем сердцем он сражался на стороне израильтян, потому что осознавал: горстка людей, окруженных враждебным миром, борется, в том числе, и за его честь. В эти дни его почерк стал командирским.

Блистательная победа Израиля стала и его триумфом. Он услышал о ней среди ночи, и, одевшись наскоро, вышел в темную улицу. Невский был пуст. Он шел в сторону Адмиралтейства, и то, что рисовало его воображение, прочерчивало беззвездное небо ликующими хвостами ракет. Самуил чувствовал себя так, словно только что вернулся с войны, принеся окончательную победу. Этой победой он желал поделиться с другими. Не миллионы, которых не вообразить, хотя бы несколько сотен униженных. Теперь они тоже должны были воспрянуть.

Человек, идущий наперерез, вступил под свет фонаря. Еще не встретившись глазами, Самуил Юльевич смертельно испугался: сейчас все откроется, потому что ночной прохожий, попавшийся навстречу, различит сияние, льющееся из его глаз. Глаза сошлись, и залп небесной силы осветил ликующее единство, словно сердца, зачехленные наглухо, жахнули одновременно изо всех победных стволов. Привыкшие отступать по склизким, послевоенным дорогам, в эту долю секунды они повернулись лицом к врагу. Два человека стояли под фонарем, не решаясь поздравить друг друга, и разошлись в разные стороны, так и не обмолвившись словом. Об этой встрече он не рассказал никому.

При дневном свете история казалась иллюзорной, но, множество раз проходя мимо памятного фонаря, Самуил Юльевич осторожно озирался, как будто надеясь застать того, кто должен был, проходя мимо, так же, как и он, надеяться на встречу.

К планам мужа Екатерина Абрамовна относилась равнодушно. С практической точки зрения она, конечно, была права, но Самуил Юльевич ни за что не хотел смиряться. Нежные дикторские голоса, чей русский, приправленный помехами, звучал родней родного, манили его непредставимыми картинами, каждая из которых могла бы стать его новой жизнью. Миллионы людей, с которыми он разминулся под тем фонарем, дожидались его на берегу Мертвого моря. Все кончилось неожиданно и счастливо, когда однажды, войдя в аудиторию, Самуил Юльевич увидел милое девичье лицо. На первый взгляд оно было простоватым, но, выйдя к доске, она заговорила тем особенным голосом, каким разговаривают девушки, перешибающие все обыденные глушилки. Не прошло и двух месяцев, как все разочарования воплотились в жене, не знавшей, что ответить. В Виолеттиных ответах Самуил Юльевич не нуждался.

Жизнь, свернувшая с проторенного пути, казалось, началась заново. В каком-то смысле, Самуил Юльевич был рад тому, что новая жена потребовала размена. Дедовская квартира действовала на него как камень, тянущий ко дну. Чуждый всяческой мистике, он объяснял свою зависимость свойством памяти, обжившей ограниченное пространство. Пространство квартиры на Рубинштейна воплощало выбор прадеда, первым приехавшего в Петербург и осуществившего мечту многих поколений. Этим переездом прадед вычерпал запас семейных нерастраченных сил. Все, кто жил в этой квартире после, двигались в фарватере свершившегося выбора. Щедрая дедова лепта, украшенная иллюзорными нулями, осуществившееся призвание отца, умершего своей, но все-таки не естественной смертью, - все случалось помимо их воли, скованной внешними обстоятельствами. Из этих пут Самуил надеялся выбраться. К поставленной задаче он отнесся серьезно - по-военному.

Первым рекогносцировочным шагом стал размен, которым он занялся истово, словно рассматривая предлагаемые варианты, распутывал веревки, которыми был привязан к столбу. Предпринятое удалось, и десять счастливых лет он растирал затекшие члены, мечтая о следующем решительном шаге. Ежевечерне он приникал ухом к воющему приемнику, слушая сводки новостей. Последнее время в них угадывалось что-то новое. Обдумывая и сопоставляя, Самуил Юльевич приходил к выводу: тонкие отъездные ручейки грозятся стать полноводными реками.

Казалось бы, его решимость должна была воспрянуть, но, прислушавшись к себе внимательно, Самуил Юльевич понял, что разрывом с прежней семьей подорвал остаток сил. Их хватило ровно на то, чтобы разменять старую квартиру и наладить жизнь в новой. Он сознавал, что возможности упущены, и жизнь, увенчанная двумя победами разных армий, каждая из которых стала для него и своей, и чужой, тронулась вниз по склону. У подножия дожидались старческие немощи и тот неминуемый отъезд, который кажется естественным только со стороны.

Однако именно теперь, похоронив мечты об Израиле, Самуил Юльевич неожиданно нашел новое увлечение, о котором не стал говорить жене. Не без оснований Самуил Юльевич полагал, что этого практичная Виолетта не поймет.

Новое дело не спасало от горьких мыслей. Самуил Юльевич думал о том, что народ, плечом к плечу с которым ему привелось сражаться, знал подлинную правду о своем сгинувшем вожде. Не было такой смерти, с которой - и зарытый в землю - этот вождь не сумел бы справиться.